Тайная сторона Игры - Василий Павлович Щепетнёв
Часы на башне отбили полночь.
В саду гость, под деревом? В Замке, в каком-нибудь потайном ходе? Или только в сознании следователя по особым делам московского уголовного сыска?
Слишком уж многое оно, сознание, себе позволяет. И тень, приближающаяся к двери, и сама дверь, открывшаяся с легким скрипом, и мороз, хлынувший в холл, и…
— Добрый вечер, Александр Александрович!
— И вам вечер добрый, Павел Иванович!
Тень оказалась вовсе не тенью, а местным доктором, Павлом Ивановичем Хижниным. То есть местным он был лет восемь назад, после чего стал петербургским, работал ординатором в Институте Биологических проблем.
— Похоже, вы не удивлены нашей встрече?
— Единственное, чему я удивлен, так это вашим самокруткам. Махорка…
— Махорка притупляет классовое чутье не хуже кайенской смеси. Покурите с недельку махорку, и в любом обществе вы сойдете за первостатейного пролетария.
Вид у Павла Ивановича воистину был пролетарский — овчинный тулуп с прорехами, треух, штаны ватные, валенки, рукавицы заскорузлые…
— А что, донимают неприятности?
— Нет. Пока — нет. Да мне это и не в тягость, я крестьянский сын, потому интеллигентская лакировка сползла моментально.
— А сердцевина?
— Сердцевина, надеюсь, осталась прежней — насколько это возможно после двух войн. А у вас как, Александр Александрович? Вообще… и со здоровьем? Я вчера услышал — чекисты из Москвы пожаловали, про вас, каюсь, не подумал, а все ж пришел глянуть.
— Почему же не подошли? Не узнали?
— Как не узнать, узнал. Но решил погодить. Всё же Чека…
— Вечно у провинции глаза велики. В заезжем обывателе видят ревизора, чекиста, нечистую силу… Я, собственно, представляю московский уголовный сыск, но если бы даже и Чека, что с того?
— Ничего, — ответил доктор, — ничего.
Арехин тем временем нарезал окорок, хлеб, налил в рюмку коньяк.
— Сами не пьете? — спросил Хижнин.
— Изредка. Большей частью справляюсь без алкоголя.
— Это хорошо, — Павел Иванович выпил, закусил — не деликатно, как в прежние времена, когда они встречались в Замке, а по-мужицки, жадно, когда на один кусок дюжина ртов. Заметив взгляд Арехина, он усмехнулся:
— Кто скажет, что я не мужик, пусть бросит в меня камень.
Съев все предложенное, он крякнул и тылом кисти вытер рот:
— Для полноты образа.
— И какова же цель вашей маскировки? Неужели до сих пор никто из рамонцев вас не узнал?
— А вас, Александр Александрович?
— Что я, редкий гость в Замке в пору младой юности. Да и узнают, никакой беды, я ведь не скрываюсь. Весь в мандатах, не подступись. Но вы, лечивший всю Рамонь и окрестности? Или надеетесь на благодарность пациентов?
— Вот она где, эта благодарность, — показал на левый бок доктор. — Три ребра сломали, «бей буржуя». Не в Питере сломали, а именно здесь. Били, как вы, Александр Александрович, выразились, благодарные пациенты. С тех пор я рамонский уезд стороной обхожу.
— Как же сейчас?
— Дело привело.
— И дело это здесь, в Замке, — не спросил, а просто констатировал Арехин.
— Да. И у вас дело в Замке?
— И у меня.
— Возможно, это одно и то же дело, спросил я вчера себя — и потому воздержался от встречи.
— Вам, доктор, нужно найти пропавшие картины? Потому что в этом мое дело и заключается.
— Вчера я этого не знал. Сегодня знаю. Потому и пришел.
— Вы в лучшем положении. Вы знаете, что в Замке нужно мне, а я не знаю, что нужно вам.
— Да так ли уж нужно — знать-то? Вы на стороне революции, я — монархист, следовательно, что бы мне ни понадобилось, это будет на пользу монархии и во вред Советам. Даже если это всего лишь подзорная труба или старинное зеркало.
— Вы хотите сказать, что приехали сюда за зеркалом и трубой?
— Да.
— И это — самые обыкновенные зеркало и подзорная труба?
— Нет, — без колебаний ответил доктор. — Вы знаете страсть Ольденбургских к диковинкам. Они и сами умели изготовлять вещи, потрясающие воображение, правда, старались это не афишировать. Подзорная труба позволяет видеть то, что обычному глазу недоступно. Существ измерения зет, или, говоря языком рамонского обывателя — нечистую силу.
— А зеркало?
— С зеркалом неясно, его только начали изучать. Просто иногда оно показывает весьма странные картины. То ли будущее, то ли прошлое, а, быть может, это просто необычайный синематограф. Приказать — покажи штаб Троцкого или Москву, скажем, летом этого года — не получается. Двадцать три часа из двадцати четырех в сутки зеркало ничем не отличается от обыкновенного, но… Знаете, мы сейчас словно в феврале четырнадцатого года — сидим, обсуждаем загадочные вещи, коньяк вот пьем, я, во всяком случае, пью, будто и не было войны, революции. Так и кажется — сейчас откроется дверь, войдет Петр Александрович и скажет: «Господа, Марс показался над горизонтом. Не угодно ль опробовать наш новый телескоп?»
— Тот самый, что видит нечистую силу?
— Нет. Труба была создана лишь осенью шестнадцатого года и ещё не доведена до ума.
— Зачем же она вам?
— Ее, как и зеркало, я должен передать Александру Петровичу.
— Так вы собираетесь за границу?
— Разумеется. Воевать — нет, довольно, белое движение переживает агонию. Отдельные жесты производят впечатление силы, но на самом деле это конвульсии. Хватит. Рамонцы в подобных случаях говорят: умерла, так умерла.
— Белая армия умерла?
— Россия.
— Позвольте с вами не согласиться.
— Не только позволяю, но и настаиваю — не соглашайтесь. А все-таки умерла. Большевики строят новое государство, и его будут населять иные люди. Греция есть, но нет эллинов.
— Ну, проживем и без эллинов.
— Воля ваша, а мне без эллинов скучно.
— Хорошо, труба, зеркало — берите, если они уцелели. Как-нибудь революция обойдется без зеркала грез. Лег, уснул, никакого зеркала не нужно. Но позвольте спросить: картины — не ваших рук дело?
— Даже обидно, — Хижнин сам подлил из арехинской фляги вторую рюмку коньяка. — Картины-то мне на что?
—
