Поймать хамелеона (СИ) - Юлия Цыпленкова
Помещик взял ее за руки, ожидая уловить дрожь, но тонкие девичьи пальцы не подрагивали. Были они прохладны, но, пожалуй, и всё, что можно было сказать. На пожатие Глафира не ответила.
— Глашенька, — негромко позвал Воронецкий, — сестрица.
Она повернула голову и наконец взглянула на брата, однако этим и ограничилась.
— Глаша, что с тобой произошло? — по-прежнему тихо снова спросил Михаил.
Глафира поднялась на ноги и направилась в свою спальню. Помещик проводил ее взглядом, после тряхнул головой и повысил голос:
— Глаша!
Дверь за ее спиной закрылась. Воронецкий присел было на кресло, с которого только что встала его сестра, но тут же порывисто поднялся на ноги и устремился следом. Он распахнул дверь в спальню и сразу же увидел Глашеньку, стоявшую у окна. Теперь она хотя бы смотрела на улицу, а не в пространство.
Михаил решительно подошел и встал рядом. Некоторое время поглядывал на сестру, но, в конце концов, развернулся к ней и спросил:
— Где ты была?
— Я устала, — ответила Глаша и подошла к кровати. Она улеглась и закрыла глаза: — Уйди, я хочу спать.
— Тебя обидели? — прямо спросил ее брат. — На тебе нет лица…
— Я хочу спать, — повторила младшая Воронецкая.
Михаил подошел к кровати и уселся рядом.
— Глашенька, — позвал он мягко, — я не стану тебя бранить. Прошу, откройся, душа моя, что с тобой случилось? Тебя кто-то обидел? Это убогий? Он что-то сделал с тобой? С… снасильничал?
Девушка открыла глаза, посмотрела на брата и повторила, четко разделяя слова:
— Ты ошибаешься, Миша, со мной всё хорошо. Я просто заблудилась и не могла найти дороги назад. Потом нашла и пришла. Я дома, волноваться не о чем. Теперь прощу оставить меня.
— Глашенька…
— Я хочу спать! — неожиданно зло выкрикнула младшая Воронецкая.
Михаил поджал губы и встал на ноги. Он с минуту смотрел на сестру, но она вновь закрыла глаза и больше брата не замечала. Ощутив, что закипает, Воронецкий притопнул ногой, а после развернулся и вышел из комнат Глафиры.
За дверью его ожидали дворецкий Осип и Прасковья. Они испытующе посмотрели на помещика, однако тот прошел мимо и направился к своим комнатам. И все-таки он остановился и развернулся на пятках туфель.
— Ты, — указал он на горничную, — ступай к Глафире Алексеевне и глаз с нее не спускай. А ты, Осип, сыщи мне убогого.
— Неужто… — охнув, дворецкий прикрыл рот кончиками пальцев.
— Не знаю, — ответил хмурый Михаил. — Говорит, что просто заблудилась и не могла найти дороги к дому. Сыщи мне Афонина, Хочу говорить с ним.
— Так, может, и вправду барышня заблудились? — начал Осип, но замолчал под суровым взглядом помещика. После склонил голову и произнес: — Найду, барин, из-под земли достану.
— Исполняй, — кивнул Воронецкий и скрылся за дверью.
Глава 3
В усадьбе помещиков Воронецких царили уныние и растерянность. Прислуга переговаривалась шепотом, поддавшись подавленному настроению барина. Сам же Михаил Алексеевич ходил мрачным и раздраженным, срывая дурное расположение духа на тех, кто попадался под руку. А то замолкал и отвечал на доклады кивком, а мог и просто отмахнуться с хорошо приметной усталостью.
Воронецкий измотал себя собственными жуткими фантазиями и подозрениями, но более всего переживаниями о своей единственной родной душе, о сестрице. Глафира Алексеевна стала вовсе на себя не похожей. Не улыбалась, не целовала поутру брата в щеку, желая доброго утра. Не ходила на свои возмутительные прогулки в одиночестве и с братом разговаривала так, будто они были чужими.
И хоть прошло всего два дня с тех пор, как она вернулась после исчезновения, но жизнь в отчем доме уже казалось невыносимой. И хуже всего было то, что Глаша так и не желала говорить о произошедшем с ней. Это давало повод ее брату воображать картины одна ужасней другой, а младшая Воронецкая и не думала его успокаивать.
Впрочем, не все попытки разговорить сестру сводились к допросу. Михаил старался хотя бы расшевелить Глашеньку, вызвать улыбку. Наверное, последнее было нужно больше ему самому, чтобы ощутить — ничего не переменилось между ними, и в доме вскоре воцарится прежний покой. А всё прочее… обойдется, непременно обойдется.
— Дозвольте, Михаил Алексеевич.
Воронецкий отложил книгу, которую пытался читать, чтобы отвлечься, но, кажется, дальше первого абзаца так и не продвинулся. Он посмотрела на Прасковью, топтавшуюся в двери, и кивнул, дозволяя войти. Однако тут же вовсе вскинулся, ожидая дурных новостей.
— Что такое, Параша? — спросил помещик горничную. — Что с Глафирой Алексеевной?
— Так знаете же, барин, — приблизившись, ответила девушка. — Я ж о том говорить и хотела.
— Говори, — протяжно вздохнул Михаил. Он вновь взял книгу и устремил на раскрытую страницу невидящий взгляд. Слушать не хотелось, и без того было тяжко.
— Уж больно переменились наша барышня, — чуть помявшись, заговорила Прасковья. — Уж простите за смелость, Михаил Алексеевич, не думайте, что я свое место забыла. Да только мы с Глафирой Алексеевной почти как подруги были. И доверялись они мне, и делились, что думают. Чего вам как брату и мужчине не скажут, со мной не смолчат. — Воронецкий бросил взгляд на горничную. Допустить, что простой девке его сестра доверяла больше, чем ему, родному брату, было сложно. Кажется, Прасковья поняла и поспешила пояснить: — Не всё девица может мужчине сказать, хоть он и родня ее единственная. Хоть простая, хоть благородная, а всё одно есть, что на сердце скрыть. Таким с сестрой поделишься, с подругами, а мужчине не откроешься. Это не стыдное, просто… — она замолчала, явно подыскивая слово.
— Девичье? — с вялой улыбкой подсказал Михаил.
— Как есть, барин, — кивнула горничная. — О чем думается, мечтается. Обиду какую разделить или радость. А подруг-то у нашей Глафиры Алексеевны и нет совсем, вот со мной, стало быть, и сдружились. А я потому и думала, что мне доверятся, расскажут, что с ними приключилось. Я и так, и этак…
— И что же? — насторожился Воронецкий.
— А ничего, — всплеснула руками Прасковья. — Совсем ничего. И будто не было меж нами доверия. Будто всегда я просто прислугой была. Поглядят холодно и скажут: «С чего бы мне перед горничной душу открывать?» Вот прям так. А еще несколько дней назад за руки брали, на ухо шептали, и смеялись мы вместе. Будто ушла одна барышня, а пришла другая.
Я уж ночью под дверью их слушала. Думала, одна в темноте перед
