Божественный и страшный аромат (ЛП) - Роберт Курвиц
— Кроме них, ничего не осталось.
Амбарцумян медленно кивает.
— Верно. Вам следует… посвящать ей время. Заботиться о ней. Вы должны думать о ней, как о девушке, понимаете? Как о прекрасной девушке. Вы когда-нибудь видели хоть одну? Будьте ответственны, это не игрушка.
— В каком смысле — думать о ней?
— Такова инструкция. Вы же не думали, что я буду рассказывать вам про выключатели? Например, вы знали, что была и третья копия?
— Третья копия? — недоумевает Хан.
— Конечно, не знали… — Амбарцумян величественно складывает руки на груди. — Теперь вы знаете: была еще и третья копия. От нее осталась только пустая витрина. На нее нужно смотреть. Всё время. Не теряйте ее из вида. Не оставляйте ее одну. А если нужно будет уйти — думайте о ней. По-вашему, то, что оригинал выставлен в музее, — просто совпадение? Представьте: сотни людей проходят мимо, каждый день. Смотрят на нее. А когда музей закрывается, за ней следят сторожа.
Хан не отвечает; в эфире, точно призрак, завывает Серость.
— Это невозможный объект, — подводит итог Амбарцумян. — Для него в мире больше нет места.
Два года спустя. На дне долины застыла Серость. В лесу не осталось ни одной живой души. Цепочка капель крови бежит по снегу, по темному тоннелю дороги, наперегонки со следами ботинок. Мимо гигантских елей, ссутулившихся под снегом, до пересечения с магистралью. Там, на перекрестке, — красная лужа, а рядом дымит оставленный костер. Над костром самодельное приспособление: две палки держат третью поперек над остывающими углями. В снегу валяются голые кости.
И дальше! Вдоль шоссе, где больше не ездят машины. Волны обледеневших проводов тянутся вперед сквозь сумерки. По снежному покрывалу бегут друг за другом красные точки — и отпечатки ботинок. С жуткой решимостью. В кювете вдоль дороги громоздятся останки гусеничной техники; на заднем плане, у поворота, темнеют очертания мазутной колонки. «Oreole-Laudanum-Ultra-Tricoleur-Ellips…» Что-то отрывается от земли. Слышится скрежет металла.
— Подтвердите, что понимаете, о чём я говорю, и что начнете это делать! — приказывает Амбарцумян.
— Кажется, да. Я попробую.
— Не пробуйте, делайте! В конце концов вы всё поймете. После того, как исчезла третья, я, мягко говоря, стал параноиком. Пока я не войду в комнату и не включу свет, я боюсь, что это случилось снова. Что я увижу в комнате пустую витрину. Или что в комнате не будет вообще ничего. У вас тоже так будет. Тогда вы поймете, о чём я.
— Что значит — вы боитесь, что это случится снова? — настороженно спрашивает Хан.
Амбарцумян не отвечает. Он постукивает пальцами по черепу на столе.
— Что случится снова? — повторяет Хан.
— Я ее потерял. Вот что. Третья тоже принадлежала мне. Но, понимаете, это было не так, как обычно, когда что-нибудь пропадёт. Ключи, например, или какая-то дорогая вещь. Вы когда-нибудь чувствовали такое? Сталкивались с этим явлением? С этим чувством?
От профессионального высокомерия в голосе Хана не осталось и следа.
— Да, — произносит он.
— Значит, вы понимаете, о чём я говорю. Хоть кто-то это понимает… — Рука миллиардера соскальзывает с черепа Рамута Карзая. За окнами блуждают лучи прожекторов далекого аэростата, тени колонн крадутся по полу. — Когда это началось? — спрашивает Амбарцумян.
— Восемнадцать лет назад. Тогда был первый раз. И с тех пор… — Хан замолкает.
— И с тех пор всё чаще и чаще, верно?
— Да, — отвечает Хан. — И от остального тоже.
— Что за «остальное»? — Амбарцумян ложится грудью на стол и прижимается к динамику ухом. — Или это всё остальное?
— Да. Переулки, девушка на велосипеде, и свет, или когда какая-нибудь лошадь посмотрит. Особенно животные…
— Весь мир?
— Да. Весь мир.
По обе стороны шоссе тяжелые гусеничные машины, железные реликвии, медленно уплывают в Серость. Их тела беспомощно кружатся в воздухе, снег осыпается с ржавых каркасов. Так истлевает материя — капля за каплей, словно аналоговый ритм, пронизавший бесцветный мир красным. Буквы международного алфавита на скрытой низкой частоте: «…Nadir-Ellips-Gamut-Asimuth…», и так до границы поселения.
Неменги-Уул — панельный поселок-призрак. Его трехэтажные бетонные дома стоят рядами на склонах холмов по обе стороны долины; улицы пусты. Одинокий велосипед висит в воздухе рядом с качелями, в остальном всё выглядит совершенно нормальным. Мимо витрин универмага, мимо дома культуры. След ведет к больничному крыльцу и вверх по ступеням — к двери со сломанным замком. Он уходит… уходит! Из темноты коридора доносится шепот: «…Tricoleur-Iikon-Oreole-Nadir».
Конец сообщения.
— И так у вас было восемнадцать лет? У меня двенадцать. — Амбарцумян снова погружается в кожаную глубину кресла.
— Со временем становится хуже. Но в конце концов… — голос Хана искажается в шипении Серости, — в конце концов оно… это чувство… оно как-то меняется. Делается хорошим.
— Хорошим?
— Да. Как будто всё будет в порядке.
— Как будто всё будет в порядке… — вздыхает Амбарцумян. — У меня ее больше нет. И это к лучшему. Я ее продал. Оставшуюся модель. Давным-давно. Это бесконечное наблюдение, ответственность… — он собирается с мыслями, — всё это меня измотало.
— Вот так просто — продали?
— Да, вот так — к тому же дешево, первому участнику торгов. Он показался мне надежным. Он тоже этого хотел, это было важно. Ей нужен тот, кто будет о ней заботиться. Тот, кто будет много смотреть на нее и не даст ей исчезнуть. Как я. Все-таки тысяча пятьсот человек…
— Но в реестре было указано, что она у вас!
— В каком реестре?
— В реестре аукциона, — голос Хана становится всё более резким. — Иначе я бы с вами не говорил! Я говорил бы с новым владельцем.
— Ничего не понимаю. Тот человек должен был зарегистрировать ее на себя. Вы уверены? — Всё еще держа череп в руке, Амбарцумян встает и обходит вокруг стола. — Возможно…
— Кому вы ее продали? Или вы не помните?
— Конечно, помню, — фыркает Амбарцумян, — его звали Берг. Частный коллекционер.
— Зигизмунт Берг? — выпаливает динамик. — Черные волосы, худощавый?
— Вроде бы так, да. Это было… так, когда это было? Лет десять назад, но — да. Зигизмунт Берг.
— Вы точно уверены? Он сквернословил? Нет, скажите лучше — он говорил с акцентом? Как если бы он был из Ваасы?
— Боже, да не помню я таких деталей… Может, и с акцентом. Почему это так важно?
— И вы сказали — десять лет назад? В каком именно году?
— В пятьдесят девятом. Может, в шестидесятом. А что?
— И в любом случае позже пятьдесят седьмого?
— Совершенно верно, у меня есть документы. Но сперва будьте любезны ответить, — приказывает Амбарцумян, потрясая черепом в сторону динамика, — почему это так важно?
— Потому… — голос в зиккурате срывается от
