Совок 2 - Вадим Агарев
Дело в том, что позавчера у меня состоялся серьезный и поначалу крайне для меня тягостный разговор с Лишневскими. То есть, со Львом Борисовичем Лишневским и с Паной Борисовной Левенштейн. Брат с сестрой для себя уже все решили и теперь просто ставили меня перед фактом.
Лев Борисович категорически настаивал на моей прописке в его квартире. С тем, чтобы она осталась мне после его отъезда. Поскольку еще никто, кроме нас троих не знал о предстоящем их исходе на историческую родину, вопрос с пропиской-перепропиской он обещал решить одним днем. Максимум, двумя. Разговор происходил как раз в самом предмете разговора. То есть, в большой комнате обсуждаемой квартиры.
— Пойми нас, Сережа! — глядя на меня своими умными и печальными глазами, втолковывала мне Пана Борисовна, — Это не просто жилплощадь, эти стены видели очень много хорошего из нашей семейной жизни! И не только хорошего, — нахмурилась она, — В этом доме многое было пережито важного для нас с Левой, — Левенштейн повела взглядом по сторонам, — Да, мы, разумеется, все равно уедем, но нам бы очень хотелось, чтобы здесь жили не чужие люди, а ты, — она с надеждой смотрела на меня, а Лев Борисович грустно смотрел на два висевших на стене женских портрета.
Упираться и объяснять невозможность такого решения было очень тягостно. Но я упирался. Между нами троими давно уже не было недосказанностей. От Льва Борисовича в свое время я услышал все, о чем я и сам много и не щадя своей психики, думал и переживал. И поэтому говорил я с этими людьми, которых теперь считал самой близкой и единственной родней, не особо выбирая слова. Говорил то, что на самом деле наполняло душу и голову. Преимущественно о том, что не смогу жить в стенах, в которых выросла Соня. И из которых она отправилась в свой последний путь. Потому, что считаю виноватым в ее смерти себя.
Как ни странно, но первым, поняв меня, с моими доводами согласился Борис Львович. Он накрыл рукой лежавшую на столе мою ладонь и сжал ее. После этого, оборвав на полуслове свой очередной довод, умолкла и Пана Борисовна.
— Но как же так, Лева?! — она растерянно смотрела на брата, — Это же всегда был наш дом! И Лариса, и Сонечка… — она не договорила и отвернулась.
У меня в голове, сквозь свинцовую тяжесть проступила даже не мысль, а какое-то смутное колебание. И я за это колебание уцепился.
— Послушайте меня! — я обвел брата с сестрой взглядом, которым хотел убедить их в правильности своего неожиданного для самого себя решения.
— Тех тварей, — я уже прямо смотрел в глаза Лишневскому, — Тех тварей я убил. Обоих. И того, кто принял решение по Соне, и того, кто его исполнил. — профессор жадно ловил каждое слово, что-то пристально высматривая в моих глазах. И по этому взгляду я понял, что останавливаться с подробностями не нужно и продолжил, — В могилу они легли еще живыми. Так, живыми, я их и закопал.
С последними словами из меня неожиданно ушла вся накопленная за эти месяцы тяжесть.
Лев Борисович сидел уже с прямой спиной и его глаза постепенно наполнялись еще чем-то, кроме тоски и безразличия ко всему происходящему вокруг. Потом он встал и твердым шагом направился к серванту. Вернулся он оттуда с бутылкой коньяка и с тремя пузатыми бокалами. Потом также молча наполнил их до половины. Дождавшись, когда мы с Паной Борисовной поднимем свои посудины, он с нами чокнулся своим бокалом и с видимым удовольствием выпил до дна. За ним последовала его сестра, а потом и я.
— Говори дальше, ты ведь не все еще сказал? — заинтересованно посмотрел на меня Лишневский.
— Со мной был мой друг. Сослуживец. Он все знал и мне помогал, — продолжил я, чувствуя, что тонкая ледяная преграда между нами куда-то пропала, — Хороший, честный парень. Семейный. Мать, жена и дочка, — я видел, что мою мысль профессор уловил и отвергать ее не спешит.
— Ну! — кивком поощрил меня Лев Борисович и опять наполнил бокалы, не обратив внимания на укоризненный взгляд сестры.
— У него с жильем проблемы, они вчетвером в коммуналке живут, — быстро закончил я и взял в руки посуду с напитком. — Пропишите его в эту квартиру, так правильнее будет!
— Его одного прописать не получится. У него жена и дочь, — отрицательно покачал головой профессор, — Мать его прописать надо, — он опять звонко чокнулся с нами и смачно выпил, — А потом они с его матерью обменяются.
Лев Борисович Лишневский улыбнулся. Впервые после смерти дочери.
— Серега, а как-же тогда Боровикова? — растерянно хлопал раскосыми татарскими глазами единственный, но не только поэтому, мой самый лучший друг.
— Вова, ты дебил?! — громче, чем следовало вырвалось у меня и прохожие заинтересованно замедлили шаг, надеясь, наверное, что вот эти два мента сейчас передерутся.
Но Нагаев не обиделся. Он с уже привычной и спокойной недоуменностью смотрел на меня, а я невольно устыдился своей несдержанности.
— Володь, у Боровиковой еще нет ничего определенного. — терпеливо затеялся с объяснениями, — Вернется она на свое место или нет, нам с тобой пока доподлинно неизвестно! Так? — Нагаева я решил подводить к пониманию его-же, самостоятельно сделанными выводами.
— Так! — согласился друг, — Но ты же говорил, что ее обязательно вернут?! — он удивленно всматривался в мои честные глаза.
Меня в очередной раз напрягла истовая уверенность друга в моем всесилии и непогрешимости моих прогнозов.
— Так, брат, конечно-же, всё так! — не стал я разочаровывать своего апостола. — Но, согласись, квартирный вопрос, он слишком серьезный, чтобы рисковать, упуская такую возможность. Ты не согласен со мной? Или я чего-то не понимаю?!
— Я согласен с тобой, это я пока не понимаю чего-то, — честно признался Вова.
Оно и немудрено. Еще совсем недавно у семейства Нагаевых не было никаких шансов выбраться из постылой коммуналки. А сейчас они в этих вариантах, как в сору роются. Да еще в каких вариантах!
— Ты хоть понимаешь, какая хата тебе в руки ломится? — начал заводиться я, — Вова, это обкомовский дом! Туда начальник твоего Советского райотдела никогда в жизни не заселится! И мой из Октябрьского тоже не заселится. Потому что не по Сеньке шапка! Там потолки по три с половиной метра, Вова и площадь больше сотни метров! Два балкона, Вова!!
Вовино недоумение на