Юрий Алкин - Цена познания

В результате подобных размышлений я пришел к выводу о том, что Николь играет роль милой наставницы, точно так же как я сам играю роль Пятого. Пришлось взвалить на себя еще один образ и начать разыгрывать перед ней недалекого благодарного парнишку. Благо, основные черты этого персонажа всегда были под рукой — достаточно было вспомнить свое собственное недавнее поведение.

— Завтра отнесешь рукопись Двадцатому, — сказала Николь. — Больше тянуть нельзя.

— А каким образом будут распространяться в этот раз книги? — спросил я, осененный внезапной идеей.

Николь задумалась.

— В прошлый раз их просто выложили в Секции Встреч, в позапрошлый была презентация… Пожалуй, нам все равно. У тебя есть какие-то специфические пожелания?

— Я бы предпочел презентацию, — ответил я, стараясь казаться безразличным. — Ты же знаешь, новый стиль мне не особо нравится.

— Пожалуйста, — немедленно согласилась она. — Думаешь скрасить первое впечатление?

— Попробую, — усмехнулся я в ответ.

Как только микрофон был выключен, я схватил лист бумаги. На этот раз литературный процесс не пугал меня. Опасения вызывал лишь недостаток времени. Мне надо было так много успеть написать.

Книги расходились неплохо. Ощущая себя не то продавцом, не то подписывающей открытки знаменитостью, я сидел за широким столом в Зеленой Секции Искусств и одарял проходящих улыбками и книгами. Справа от меня возвышалась синяя стопка экземпляров.

— Пожалуйста, пожалуйста, — говорил я, раздавая шероховатые томики. — Если у вас возникнут какие-либо комментарии, буду очень рад услышать, обсудить. Пишите прямо на полях, заходите, сообщайте.

— Новая манера письма… — задумчиво говорили читатели, пробегая взглядом первые строчки. — Интересно, интересно.

— Думаю, что попытка не удалась, — сокрушался я, качая головой. — Но книга уже написана, не выкидывать же ее. Следующая должна быть лучше. Впрочем, не мне судить.

Краем глаза я следил за Восьмой. Она разговаривала с Евой в противоположном конце секции и вовсе не торопилась подходить. Больше всего мне хотелось оставить бездарные писания на произвол судьбы и подойти к ней. Но, разумеется, ничего подобного я не делал. Наконец Ева указала рукой в мою сторону, и собеседницы, продолжая разговор, направились ко мне.

— Ну, чем ты нас порадуешь? — спросила праматерь, подходя к столу.

— Новым стилем, — важно ответил я, протягивая ей экземпляр.

— А меня и старый устраивал, — отозвалась она, принимая книгу.

Я улыбнулся.

— Мне, как и всякому художнику, надо экспериментировать. Иначе искусство не развивается. Не только Седьмой имеет такую привилегию.

Ева фыркнула.

— Надеюсь, что твои эксперименты принесут более удачные плоды.

— Кто знает, — сказал я. — Прочтешь — сообщишь свое мнение.

— Не сомневайся, — пообещала она.

Улыбнувшись ей еще раз, я перевел взгляд на Мари.

— Восьмая, ты ведь тоже возьмешь одну, правда?

— Конечно, — кивнула она.

Я подсунул правую руку под книги, сжал стопку между ладонями и, перевернув ее на ребро, поставил обратно на стол.

— Неплохо, — довольно сказал я, осматривая корешки.

— Что неплохо? — поинтересовалась она.

— Половину уже разобрали. Приятно видеть интерес.

— Не скромничай, — ответила Мари, — ты ведь отлично знаешь, что твоих книг все ждут.

Я изобразил смущение.

— Так уж и все. Думаю, что некоторым они не особо интересны. Ладно, о чем это мы? Вот, держи, — и я подал ей крайнюю книгу справа. — Буду рад комментариям.

— Не думаю, — сказала Ева, которая за это время успела что-то прочесть. — Мои комментарии тебя вряд ли обрадуют.

— Критика всегда полезна, — смиренно согласился я.

Два дня спустя Восьмая вручила мне за завтраком книгу.

— Извини, но мне не очень понравилось, — сказала она, глядя мне в глаза. — Я подчеркнула особо неудачные места, но даже если бы они были написаны по-другому, книга осталась бы слабой.

Я взял книгу, стараясь держать ее корешком вниз.

— Спасибо, Восьмая. Постараюсь учесть все комментарии. Но хотя бы что-нибудь тебе пришлось по вкусу?

— Да. Некоторые страницы удались, — с улыбкой ответила она.

Мне стоило больших усилий неторопливо закончить еду, поговорить с Ададом и выслушать критические замечания Шестой. Путь домой был также усеян препятствиями в виде назойливых читателей. В последние дни все стремились поговорить со мной, для того чтобы выразить свое удивление, а то и разочарование. Как и следовало ожидать, с момента выхода книги ни одного хвалебного отклика я не услышал. Спектр отзывов начинался нейтральным: «Повесть как повесть» и заканчивался Евиным: «А ты уверен, что тебе не стоит подумать о переквалификации?» Но сейчас литературные вопросы волновали меня не больше, чем погода за стенами этого здания.

Зайдя в спальню, я, как обычно, плотно закрыл за собой дверь, глубоко вздохнул и раскрыл книгу. Прямо в середине, в том же месте, куда я вкладывал свое полное нежных слов послание, лежал сложенный лист. Мелькнуло тревожное подозрение о том, что Мари не заметила моего письма и действительно написала комментарии к этому нелепому произведению. Я медленно развернул бумагу. «Дорогой Андре», — гласил лист, покрытый красивым летящим почерком. «Дорогой Андре, я так рада тому, что ты здесь»… Что могло быть лучше, чем стоять и раз за разом перечитывать слова, за которыми скрывалось ответное признание? Только одно. Встреча.

Я полюбил библиотеку. Эта сокровищница знаний содержала в себе все книги, написанные со дня сотворения мира. Ни одно книгохранилище Земли не могло похвастаться подобной полнотой собрания книг. Все, что когда-либо было придумано, записано и издано, располагалось тут, в мудрой тишине, доступное всем и каждому. На стройных стеллажах стояли проза, стихи, критика, научные труды, документальные отчеты — ни одно произведение не было забыто. Все знания и творческие плоды человечества были сконцентрированы в этом помещении. Но за это Секцию Книг мог бы полюбить настоящий Пятый. Моему же сердцу она стала близка из-за других сокровищ, которые изредка появлялись в ее стенах. Я находил в книгах то, чего не вкладывали в них авторы. И для этого не надо было вчитываться в каждое слово или проводить часы, осмысливая особо важную страницу. Достаточно было снять некую специфическую книгу с полки, прийти домой и, дрожа от нетерпения, извлечь скрытую между страниц записку Мари.

В наших письмах было все, что мы не могли высказать лично. Не часто после того как в каждом доме появился телефон, эпистолярный жанр становился столь важным средством общения. «Знаешь, что было самым важным событием вчерашнего дня? — писал я. — Я видел тебя. Ты пересекла Секцию Встреч и исчезла. Но исчезла ты для всех, кроме меня. Никто не знал этого, но на самом деле ты осталась со мной. Я продолжал видеть тебя, слышать твои шаги, вглядываться в твое лицо». Год назад подобные фразы вызвали бы у меня лишь усмешку, а весь обмен записками показался бы мелодраматичным. Но как ни странно, сейчас эти слова рождались сами собой. И устав от постоянного притворства, я спешил выплеснуть их на бумагу.