Юрий Глазков - Второй список

Сименс расплатился, засунул сдачу и визитную карточку в кошелек, и с сожалением поглядывая на миниатюрную китаянку, вышел из ресторана. «Куда идти? — размышлял он. — К родственнику или к этой Генри?» Сименс достал визитную карточку миссис Генри: дом, указанный в ней, оказался совсем рядом. Сименс направился к нему. В просторном холле дома предъявил свою визитную карточку консьержке. Прочитав в ней «Джон Сименс — сыскной агент частного бюро мистера Лейка», консьержка удивленно взглянула на него еще раз и нерешительно нажала кнопку вызова квартиры номер восемь. — Слушаю вас, — приятный голос лился сверху. Сименс невольно осмотрел потолок, но не нашел динамика. — Миссис Генри, к вам пожаловал мистер Сименс, он, простите, агент частного сыскного бюро. — Агент? — удивленно переспросил голос. — Да, миссис Генри, агент, — вздохнув, подтвердила консьержка. — Пригласите мистера Сименса подняться ко мне. — Хорошо, миссис Генри, — консьержка дала отбой вызову и проводила Сименса к лифту. — Пятый этаж, номер восемь, мистер… — Она сделала паузу, внимательно глядя на Сименса, будто запоминая его лицо. — Сименс, — представился он и понял, что она просто хотела услышать его голос. «Зачем он ей, мой голос? Не записывает же она голоса всех проходящих. А впрочем… Надо разобраться…» Сименс вошел в лифт, дверь закрылась, он искал кнопки с номерами этажей, но их не было. — Не беспокойтесь, мистер Сименс, я сама подам команду, — услышал он знакомый голос консьержки, и лифт начал движение. Дверь открылась тоже сама, он был на пятом этаже. «Ну и мешок, право, даже неприятно ехать в таком ящике», — подумал он и направился к двери с номером восемь. Он уже собирался нажать кнопку звонка, но другой голос его остановил: — Входите, мистер Сименс, и обождите в гостиной, через две минуты я выйду к вам. «Значит, и видит тоже, лифт остановился бесшумно, дверь лифта не грохнула, ну и гнездышко свила себе эта Генри. А голос у нее приятный. А может, Хенк свил это гнездо и сделал все для присмотра за своей птичкой? Старики очень ревнивы. Надо детектор записывающих устройств с собой брать». Он толкнул дверь, она была не заперта, прошел в прихожую, задержался на секунду у зеркала и, убедившись, что выглядит достаточно прилично, прошел в гостиную. «Хороший вкус, — любуясь мебелью, отметил Сименс, — ничего лишнего, строго, изысканно, но богато. Интересно, что за затворница эта миссис Генри?» Гостиная была обставлена мебелью начала прошлого века, гнутые ножки, разное дерево, овальные формы, мраморные столы, малахитовые тумбы, по углам стояли бюсты Гомера и Нерона. «А эти-то чего здесь?» — удивился Сименс. Он перенес внимание на стены, но легкое движение справа привлекло его внимание — вошла хозяйка. Сименс, что называется, раскрыл рот и не мог оторвать от нее глаз: красивая, стройная, в белой тунике, волосы причесаны а'lа римская матрона, золотой пояс подчеркивал тонкую талию… «Вот это да, — ахнул про себя Сименс, — но уж слишком хороша.» Он неохотно отвел глаза от этого живого великолепия и представился, глядя в пол, как провинившийся мальчишка. — Сименс. Прошу принять мои извинения за столь внезапное вторжение, причину я попытаюсь объяснить. — Генриетта Генри. Кофе, чай, виски? — предложила Генриетта, увлекая его за собой в угол гостиной, где стоял небольшой столик. — Я бы предпочел кофе, — ответил Сименс и, воспользовавшись тем, что хозяйка шла впереди, опять внимательно ее стал разглядывать. — Бразильский, кубинский, конго? — Бразильский. — Прошу вас, садитесь, мистер Сименс, — хозяйка села на краешек стула. Сименс опустился в кресле напротив, оно громко скрипнуло. — Вы, наверное, много занимаетесь спортом, мистер Сименс, фигура стройная, а кресло заскрипело на все лады. Вы, наверное, набиты тяжелыми мускулами. Очевидно, вас заставляет много тренироваться ваша работа, не так ли? «И набитое китайскими яствами брюхо», — про себя добавил Сименс. — Нет, нет, что вы, миссис Генри, я предпочитаю не вступать в сражения с гангстерами и убийцами, не хватаю их железными пальцами за горло, нет, хотя действительно занимаюсь спортом. — И чем же? — Раньше это был бокс, сейчас теннис, очень увлекательная игра, надо много думать, много работать. — У нас с вами одинаковые увлечения, простите, я имела в виду спортивные увлечения, исключая, конечно, бокс. Я тоже люблю теннис за его интеллигентность и красоту. Служанка внесла поднос с дымящимся кофе, расставила чашки на столе, поклонилась и вышла. «И сколько же тебе лет, — думал сыщик, отхлебывая кофе и поверх чашки посматривая на хозяйку, — тридцать, не более, хороша и, видно, умна». — У вас Гомер и Нерон… — прервал молчание Сименс. — Да, — рассмеялась Генриетта, — но я не увлечена ни одним, ни другим. Это причуда моего друга, вернее, бывшего друга. Ум и власть — так он их называл, стараясь соединить это и в себе. И это ему удавалось! Он был очень сильный человек. — Кто же этот человек, позвольте спросить? — Хенк, Хенк-старший, и ведь вы пришли именно из-за него и, надо сказать, вовремя. Только теперь я могу говорить о нем и делаю это с удовольствием, я многим ему обязана, собственно, всем, что имею. И я не скрываю этого, наоборот, готова об этом рассказать всему городу. Я любила его, любила и очень жалею, что не имею от него ребенка. Жаль, очень жаль, мне было бы сейчас гораздо легче. Он все время говорил, что слишком стар для ребенка, хотя был сильным мужчиной. Все лучшее связано у меня с ним, с Хенком. Его смерть меня страшит, она так неожиданна, как-то загадочна, во всяком случае, для меня. — Она сникла и опустила голову. — Ничего не предвещало беды, ничего. В последнее время он чуть-чуть отдалился… Но это я связываю с появлением в семье Хука. Он жил только им, настаивал на его управлении всеми делами. Хук оказался хорошим учеником. «Почему вдруг такая откровенность», — не мог понять Сименс. Эта доверчивость и чувство к Хенку, которое она не скрывала, тронули его. — Миссис Генри, примите мои искренние соболезнования, — Сименс умолк, пригубив кофе. — Вы, наверное, думаете, мистер Сименс, почему это она так разоткровенничалась перед агентом. Я объясню. Мне очень хочется ясности в этой смерти, я хочу понять, узнать, почему умер Хенк. Я хочу помочь его памяти, он был добр и отзывчив, он любил людей, но жизнь, жизнь, понимаете, жизнь заставляла его быть иным… Думаю, что вы хотите тоже разобраться в этом деле. Значит, мы сейчас союзники, и я вам помогу. Я не спрашиваю, на чьей вы стороне, мистер Сименс, для меня это неважно. Я хочу знать правду и вам буду говорить правду, Хенка не в чем обвинить. Генриетта умолкла. «Вот так, для одного „серый волк“, убивший целое пламя индейцев, а для другого, для нее — „любил людей, а жизнь, жизнь заставляла быть жестоким“. Не в этом дело, милая Генриетта. И в „озарение“ с бараками не верю, видно, переговоров в верхах испугался за падение спроса на пушки, вот и мотнулся, хотел других опередить, да, видно, просчитался, — размышлял он, — просто ты в чем-то просчитался, Хенк! Кстати, не один Хенк просчитался, время такое. То договорятся и запретят один вид оружия, то, нарушая принятые законы, вновь его воскрешают или делают еще страшнее. Разве угонишься за этими метаморфозами. Некоторые явно не смогли. Может, и Хенк? Но вряд ли, дела, как я понял, у него шли неплохо». Миновало несколько минут. Генриетта сидела неподвижно, уставившись влажными глазами в стол, Сименс потихоньку отхлебывал кофе и думал о том, что и как спросить эту красивую женщину о Хенке. Вопросов рождалось все больше и больше. — Миссис Генри, скажите, а Хенк не болел в последнее время? — Нет, мистер Сименс. Вернее, скажем так: ничем новым он не заболел, я уже говорила, что он был сильным человеком. Никогда не жаловался на недомогание. Любил конные прогулки, теннис, мы часто играли вместе. Лет пять назад он перестал играть, а больше смотрел, как играю я, хотя я всегда брала ему ракетку и он был счастлив этим. Он стал предпочитать прогулки в лесу, прогуливаясь нескорым шагом, любил идти, философствуя и придерживая меня под руку… Я потом поняла, в чем тут дело. Как-то у него была поездка в Бразилию, откуда он приехал чем-то встревоженный. Случайно я увидела у него рецепт, но понять, что там написано, не смогла. Я не знаю языка врачей, прячущих истину в умершем языке, в латыни. Запомнить каракули врача, они ведь, как правило, пишут ужасным почерком, тоже не смогла. А потом успокоилась, так как никаких признаков болезни я не замечала, думала, что это связано с чисто мужскими заботами, все-таки возраст… Но мне казалось, что он побаивался запаха резины. Почему? В последнее время он бывал на всех своих заводах, кроме производящих резину, их он не посещал. Хотя раньше держал за правило лично инспектировать свои предприятия все без исключения. И до поездки в Бразилию он никогда не отступал от этого правила. — А Хук, что вы можете сказать о нем? — Хук. Хук-старший? Это был тоже орешек, они были похожи с Хенком, оба задиристые, смелые. Капитал Хука был значительно меньше. В свое время они были достаточно дружны, дружны настолько, насколько позволяли их дела. Они и рабочие кабинеты оборудовали так, чтобы окна лоджии были напротив. Я была свидетелем, когда они выходили на балконы и поднимали бокалы друг за друга, за здоровье или за удачные сделки. Деловая часть их жизни очень интересовала одного и другого, здесь они никогда не были друзьями, несмотря на взаимные поздравления в случае успеха. А потом эта ужасная смерть — сначала разорение, а потом смерть… Хенк, поверьте мне, переживал эту смерть, хотя часть, притом значительная часть, заводов Хука отошла к нему, но это как раз никого не удивило — дело есть дело и упустить заводы в другие руки было бы просто смешно. — Но газеты писали, что Хенк, именно Хенк, разорил Хука. — Мистер Сименс, кто держит капитал, кто занимается этой работой: заводы, фабрики, сбыт, рынки, сырье — тот или разоряет, или разоряется. Хенк был на стороне разоряющих. Ну не Хенк, так какой-нибудь Пит разорил бы Хука, не все ли равно. — Вы назвали этого Пита случайно или в какой-нибудь связи? — Нет, случайно, я могла бы назвать любое другое имя. — Да, бизнес — дело тонкое и рискованное. А вы можете мне сказать, как разорился Хук, что его разорило или лучше, наверное, спросить, в чем он промахнулся? — Нет, мистер Сименс, не знаю, об этом лучше поговорить с Барбарой, мисс Брайон, вся деловая часть жизни Хенка связана с ней, со мной — другая, совсем другая. Я была для него радостью. Барбара — делом. Это живой компьютер, начиненный цифрами, справками, телефонами, адресами, фамилиями, фактами, ценами, расписанием его деловой жизни на каждый день. Но только до 19.00 и кроме воскресенья. После 19.00 и этот день недели были моими. Суббота была для дома, для сына, когда он приезжал из Парижа, для Лиззи. Особенно строго насчет субботы стало после того, как Лиззи призналась ему, что беременна. Это было как гром среди ясного неба. Тихая Лиззи; книжная душа — и вдруг такое. Лиззи много читала, училась, что называется, на дому, играла в теннис. Когда был здесь брат, она ходила с ним на городской корт, но как только он переехал в Париж, она играла лишь на корте виллы. Так что где и когда это могло произойти — ума не приложу. Отлучалась она из дома только на уроки испанского языка, который знала в совершенстве и подрабатывала переводами — так, для самоутверждения. И вдруг наша тихоня, крошка Лиззи, беременна. Невероятно! В доме из мужчин лишь отец и старый негр Джо — шофер, который возил только Лиззи на уроки и обратно и был предан ей как собака. Открылось всем когда Лиззи упала в обморок. Такое бывает у женщин в положении, особенно в первые месяцы. Ну, Полли, жена Джо и перепугалась. Примчался врач, Лиззи без сознания, врач осмотрел, привел ее в чувство, поговорил с ней и шепнул тихонько ей о беременности. Лиззи опять в обморок. Полли в крик — и к Хенку в кабинет, а он стоял за дверью. Хенк ворвался в спальню Лиззи и, конечно, вынудил врача обо всем сказать. Полли в тот же день ушла из дому, и ее больше никто не видел. Джо теперь работает в баре на южном шоссе, в забегаловке. Допрос, учиненный Хенком, ничего не дал. Джо признался в том, что аккуратно привозил Лиззи к дому учительницы, а там на три часа уезжал к друзьям, потом приезжал и отвозил Лиззи домой. Учительница сказала, что Лиззи не пропускала ни одного занятия. Врачи помогли Лиззи, она стала еще тише, но признаться, кто мог стать отцом ее ребенка, отказалась наотрез и впадала в такую истерику, когда ее спрашивали об этом, что Хенк оставил ее в покое. Так она и жила: читала, переводила, гуляла в парке. Я вам много рассказываю, мистер Сименс. Поверь те, я не из болтливых, но вся их семья мне очень дорога, я несколько отдалилась от них лишь после свадьбы Хука-младшего и Лиззи. Ну и после смерти Хенка решила, что в их доме меня больше не ждут. Тем более, что мне пришлось настоятельно требовать, чтобы никто ничего не трогал в его домашнем кабинете, так просил меня поступить Хенк и так написал он в завещании. «Пусть он будет моим музеем, памятью обо мне», — не раз говорил Хенк. — И там действительно ничего не тронули? — спросил Сименс. — Да, ничего, кабинет закрыт и в него никто не заходит, пока не входит, прошло мало времени после смерти Хенка, может, что-то еще и изменится. О, мистер Сименс, я сделала маленькую хитрость, и если кто-то туда войдет, то я узнаю, что дверь открывали. Уверена — никто не заметит моего знака, мне очень хочется, чтобы просьба Хенка была удовлетворена, хотя и понимаю, что для молодой семьи я в общем-то никто. Когда я бывала в их доме в последнее время, то просила разрешения постоять у кабинета Хенка, никто и не возражал и тогда я проверяла мою хитрость-знак. Пока он не был тронут. К сожалению, я бываю там все реже и реже. Я дружила лишь с Хенком, у нас было общее увлечение — его коллекция пластинок. Это была его страсть именно пластинки. Ему нравилось их вращение, он говорил, что они для него как живые и поэтому их музыка тоже как живая. А магнитофоны с кассетами где-то внутри он называл безжизненными «музыкальными ящиками». Причуда? Наверное, но он имел на это право. — Миссис Генри, а что вы скажите о свадьбе Хука младшего и Лиззи? — Я ждала этого вопроса. Хенк после самоубийства Хука-старшего и буйства Хука-младшего страдал ему было искренне жаль эту семью. И вот через два месяца после похорон отца Хук-младший просит аудиенции у Хенка. Аудиенция состоялась в ресторане Хенк нервничал, но напрасно, я и Барбара позаботились о его безопасности. Сам бы он этого никогда не сделал. Гордыня! Был длинный разговор, мы с Барбарой психовали вовсю и ждали Хенка у меня здесь. Где вы сидите, мистер Сименс, сидела Барбара. Мы сидели молча, не могли говорить. И вот прозвучал телефонный звонок. Сначала мы обе не решались взять трубку, это сделала все же я, посчитав, что вправе это сделать, так как Хенк должен был позвонить не о деловой встрече, а о деле личном. Но я ошиблась ровно наполовину. Радостный голос Хенка меня ошарашил и обрадовал. «Генриетта, — кричал он, — знаешь, кого я обнимаю сейчас? Нет? Я обнимаю моего дорогого сына». — «Разве Руди прилетел из Парижа?» — спросила я. В ответ послышался смех Хенка и рядом — звонкий молодой смех, я не знала, кому он принадлежит, но это не был смех Руди. «Нет, Руди в Париже продает мои товары, правда, не очень здорово. Я обнимаю моего второго сына». — Он опять умолк, явно провоцируя меня на следующий вопрос, И я задала его: «Ты мне никогда не говорил, что у тебя есть еще один сын. Хенк, милый, кто же он, откуда он приехал, как его зовут?» Смех усилился и превратился в хохот! Откровенно говоря, я разозлилась, Хенк так бестактно себя никогда не вел. Но, зная, как ответственна была встреча, на которую он отправился с тяжелым сердцем, я простила ему эту бестактность. Далее он весело заявил: «Нет, милая Генриетта, я обнимаю моего сына Хука. Через две недели свадьба Хука-младшего и моей Лиззи. Он, оказывается, безумно ее любит, а она любит его. Я ей звонил по телефону, и она это подтвердила, хотя он и клялся, что она его действительно любит. Надо же, какой самоуверенный наш молодец. Он теперь будет заправлять делами на заводах своего покойного отца, мы обо всем договорились, он чудесный, а главное, умный малый. Все, Генриетта, мы продолжим наш вечер». Хенк повесил трубку. Вот такой диалог произошел в тот вечер, я его запомнила слово в слово. Хенк, разумный Хенк назвал меня при постороннем человеке милой Генриеттой, он даже не подумал разобраться, когда и где успели полюбить друг друга Лиззи и Хук-младший, он уже ему наобещал огромное совместное дело. Это было очень непохоже на Хенка, но меня это даже обрадовало, очевидно, из-за слова «милая» во всеуслышание. Я еще тогда пыталась связать скоропалительное согласие на замужество Лиззи и тот случай с неловким положением, из которого ее столь удачно вызволили врачи, но не смогла. А главное — меня возненавидел бы Хенк, если бы я попыталась все это выяснить. Он не хотел ворошить старое… Вас не утомил мой длительный монолог? — Ну что вы, миссис Генри, конечно нет, все это мне просто необходимо, я благодарен вам, продолжайте. — Простите меня за подробности, которые, может быть, вас не интересуют, но я — женщина и не могу пройти мимо них. Хенк повесил трубку. Вид у меня, наверное, был настолько растерянный, что Барбара крикнула горничной, чтобы та принесла лекарство, думала, что мне дурно. Но я остановила ее и приказала подать шампанское. Я ничего не говорила Барбаре, покуда не наполнили бокалы. Когда мы их подняли, я сообщила потрясающую новость… Барбара взвизгнула от восторга, мы обнялись как сестры, мы были счастливы. И не только мы. С того вечера Хенк прямо-таки светился от счастья, Лиззи тоже. Хук-младший улыбался, но, как мне показалось, многозначительно. Лиззи объяснила Хенку свою любовь к Хуку очень просто, до того по-наивному просто, что в это можно было поверить. Она рассказала, что встретилась с Хуком случайно около дома, когда Хук бродил около него в надежде или поиске встречи с Хенком. Он обрадовался Лиззи и открыл ей свою душу. Лиззи обливалась слезами, рассказывая о том, с какой болью он говорил о смерти своего отца, о своем безумии. Как Хук-младший гневно осуждал Хенка, уверяя, что именно он позвонил отцу и сообщил о его смерти. Что именно этот звонок и убил отца, добил его, подведя к самоубийству. Лиззи, по ее словам, сумела переубедить Хука в том, что не Хенк виноват во всем, а сама жизнь. Ей нравилось успокаивать его, слушать его сомнения и лечить его горе. А вскоре Хук предложил ей стать его женой — она согласилась. Я думаю так: Хуку нужна была женская ласка, а Лиззи — мужская опора. О своем сомнении я уже говорила. Вот так. Ну, а что дальше — все знают, и вы, полагаю, тоже. Теперь Хук — хозяин почти всего, что имел Хенк, за исключением малой доли Руди и неприкосновенной доли Лиззи, так было означено в завещании Хенка. И когда только он успел его написать, вернее, переписать? Мыс Барбарой сумели бы его переубедить, знай об этом хоть чуть раньше его смерти. Вы не думайте, мистер Сименс, что я пекусь о нас, обо мне, Барбаре. Нет, нас он обеспечил на всю жизнь и нам ничего не надо, а вот Руди и Лиззи… И эта монополия Хука, она меня настораживает. Вот и все, мистер Сименс. Генриетта помолчала, а потом, решившись, все-таки спросила: — А зачем вам все это? — Я лишь исполнитель, миссис Генри. Сказать по правде, тоже не знаю, зачем и для кого, но мне надо узнать обо всем этом правду, просто правду. Вы мне советуете поговорить с Барбарой? — Ну что же, о таких людях, как Хенк, всегда и все интересно, желаю успеха. Вот телефон и адрес Барбары, я ей позвоню, предупредив о вашем визите. Всего доброго, мистер Сименс. — Всего доброго, миссис Генри.