Бояться поздно - Идиатуллин Шамиль
Кошка оглядела всех с нагловатым изумлением, как бы говоря: «Видали дебила?» — зарокотала и свернулась клубком, башкой Марку в живот. Алиса, дотянувшись, принялась ее гладить, объясняя:
— Ты-ы аллергия. Нет у тебя никакой аллергии. И у меня нет, хотя на самом деле есть. Только мы не на самом деле, Аля же сказала: мы в игре, нарисованные. Ты как реагируешь: чихаешь, раздуваешься? Цифровое раздувание и чих тебя не убьют. Рассказывай давай.
И Марк, сперва нерешительно, а потом будто наверстывая упущенное за все свои невеликие годы, принялся наглаживать да почесывать одобрительно бурчащую кошку и рассказывать про асатов — полумифических участников игры, которые когда-то были обычными геймерами, но потом остались в игре навсегда. Довольно могучими, почти всесильными персонажами, веселыми, умелыми и красивыми. Предельно не похожими на себя настоящих — жирных или тощих, слишком длинных или слишком мелких, прыщавых, носатых, щекастых, в общем, совершенно нормальных подростков, совершенно нормально и совершенно глупо ненавидящих свою жизнь, свою неумелость, свою внешность и свое тело. Которое теперь лежало на больничной койке. В бессознательном состоянии. В коме. А рассталось это тело с сознанием, разумом или, если хотите, душой, как раз в момент встречи с таинственной пентаграммой, полыхающей голубым светом под чарующую музыку. И вот это тело, труп, считай, лежит, покрываясь пролежнями и потихонечку отмирая со всех сторон, в коечке под капельницей. И не всегда, как в американском кино, в милой байковой рубашечке в мелкий цветочек, в отдельной палате и в окружении красивых хайтековских приборов. Обычно все-таки в общей палате на десять таких же овощей восемьдесят плюс. В убитой больничке, за которую родителям приходится вываливать ползарплаты, если не больше. Пока сыночек или, реже, дочка, радостно прыгает по нарисованным декорациям и радуется интересной беззаботной жизни, созданной не им и не для него.
— Изучал вопрос? — спросила Алина, кажется, с завистью.
Марк зарылся лицом в загривок кошки, которая снисходительно прибавила громкости, и сказал со счастливым изумлением:
— Ни капли не колбасит! В реале сдох бы давно!
— При чем тут «бы», — пробормотала Алина.
Тинатин, кажется, метнула в нее укоряющий взгляд. А Карим спросил:
— Так игра же перезапускается постоянно. Что они, эти… азат хатыннар[27], в каждом сеттинге перерождаются?
— Вот это вопрос, — сказал Марк со вздохом. — Если бы ответ был, причем такой… положительный, то куча народу перебежала бы в виртуал.
— Ну да, счастье же: лежишь, гниешь помаленьку, ни о чем не заботишься, зато ты царь горы, и пофиг, что на самом деле ее не существует, — желчно согласилась Тинатин.
— Большинство с этим без всяких игр справляется, — отметила Алина.
— Ну началось, — сказала Тинатин.
А Алиса спросила с внезапным раздражением:
— Ну и где эти асаты? Нам бы, блин, помогли хоть раз, коли больше заняться нечем.
— Так мы же и не начинаем играть толком-то, — напомнил Марк. — Аля же сказала. Потом, это ж бета-версия, только запускаемая, кто бы успел перескочить. Кстати, о сиянии, Аль. На будущее: такая себе перспектива застрять в игре, которая даже стартовать не успевает.
А то я не знаю, зло подумала Аля, а Алиса будто ей в рифму боевито спросила Марка:
— А откуда ты знаешь, что игра не начинается? Это, может, для нас только, а нормальные люди все играют, только в путь.
— Мы не играем, значит, никто не играет, — отрезала Алина. — И вообще, до начала игры еще пять часов.
Аля горестно вздохнула, и Алиса обняла ее, как будто и впрямь понимала, как все это тягостно и тупо. Как будто она могла понять. Или хоть кто-то мог понять.
— Это как в знаменитом вопросе про зеркало, — задумчиво сказал Карим и неохотно пояснил в ответ на понукающие жесты Алисы: — Отражает ли что-нибудь зеркало, когда в него никто не смотрит?
«Нет», «Да», «Конечно», — прилетело со всех сторон. Аля помолчала, впадая в задумчивость. Зеркало — это просто стекло с тонюсенькой подкладкой амальгамы. А экран — это просто стекло с тонюсенькой подкладкой матрицы. И мы все тут за стеклом, как в аквариуме, только не в воде, а в этом тонюсеньком слое, который считаем бездонным и бескрайним, хотя тут максимум пятнадцать дюймов по диагонали и доля миллиметра в глубину. Мы елозим между слоем стекла и слоем жидких кристаллов или газовых ячеек, который и считаем жизнью. Настоящей. Той, которую мы воспринимаем, видим, придумываем и творим. И в чем, как говорится, мы неправы? В том, что верить всерьез в такое глупо? Но не верить-то грустно — и даже подло. Вдруг у нас хоть что-то получится. Вдруг хотя бы одного человека убережем. Далекого, незнакомого, может, некрасивого и даже не очень хорошего. Должны попытаться.
А если этот слой, по которому мы елозим, не матрица, а амальгама? И если никто в это черное зеркало не смотрит?
Аля разозлилась на себя и на всех, тряхнула головой и почти крикнула:
— Народ, давайте потом про зеркало, а! Времени нет! Вот в буквальном смысле: его — нет! Было чуть-чуть, а теперь кончилось, совсем!
Все замолчали, переглядываясь и показывая Але, что уже всё, уже нормально, уже не надо так волноваться. Как с больной. Сами они больные.
— Действительно, сконцентрируемся, — согласилась Тинатин.
— Ну вот, только до чего-то по-настоящему интересного добрались, — огорчилась зараза Алина. — Когда бы мы еще Марка философствовать заставили.
Карим еще раз показал Але, что вот-вот перейдет к основной программе, но сообщил с той же бесячей раздумчивостью:
— Хороший, кстати, вопрос, что главное: делать что-то, что не очень умеешь, или вот так трындеть — вроде впустую, зато понимая что-то важное, пусть и отвлеченное.
— Важно, блин, — сказала Аля, еле сдерживаясь, — людей спасти. Если можешь. А если не можешь, блин, то попытаться. А понять и приятно потрындеть — это потом. Если живы будем.
Тинатин кивнула.
— Аля права. Давайте попытаемся.
— Давайте, — согласилась Алина. — А как?
И требовательно уставилась на Алю. И все уставились на нее. И Аля, стараясь не отводить глаз и не реветь, сказала:
— Я не знаю как. Времени не осталось, и всё переменилось. Я раньше даже в игру войти не могла, а теперь вот, здрасьте, вошла, и всё запустилось. Как раз когда мне не до игр.
— А ты пройди, — посоветовал, конечно, Марк.
— Как будто это так просто! — воскликнула Алиса.
Марк невозмутимо ответил:
— Просто, непросто — неважно. Надо — это важно.
— Да как? — опять почти крикнула Аля. — Там бред вместо игры! Все времена сбились в омлет какой-то, я в один миг и тут, и там, и сейчас, и тогда, и потом. И вы тоже, и не только вы, видимо. И как отличить то, что было, от того, что будет?
— Зачем отличать? — удивилась Алиса.
— Потому что то, что было, уже не изменишь, а то, что будет, изменить необходимо, — снисходительно пояснила Алина. — А для этого надо, наверное, отличить настоящих от ненастоящих.
Опять философия, подумала, сжав зубы, Аля, но Тинатин сказала:
— Тут как раз элементарно. Ненастоящие исполняют функцию: что им прописали, то и делают. И те, кто из прошлого, такие же. Их не изменить, их можно только обойти или уничтожить.
— А настоящие? — спросил Карим с подлинным, кажется, интересом.
— А настоящие чего-то хотят и пытаются этого добиться. Чтобы жить дальше и по-своему. Потому что они живые. И с ними надо договариваться.
— То есть будем с генделями договариваться? — недобро спросила Алиса.
— С убийцами нельзя договариваться, — отрезал Карим. — Убийцам надо не давать убивать.
— Особенно ненастоящим, — добавил Марк. — Тинатин сказала: что им прописали, то они и делают. По программе то есть. Стало быть, надо обойти программу или уничтожить их. Только обойти уже не удастся.
— Это называется «расчеловечивание противника», — пробормотала Алина.
