Филлис Джеймс - Дитя человеческое

Ему подумалось, что сейчас для него было бы утешением поговорить даже с Хеленой, услышать ее нерешительный и бесполезный отклик на его мысли. И раздражение, смешанное со страхом, чувством вины, одиночеством, вспыхнуло с новой силой – против Джулиан, остальных, против себя за то, что он вообще ввязался во все это. По крайней мере он сделал то, о чем они просили. Он виделся с Правителем Англии и предупредил Джулиан. Он не виноват, что группа не прислушалась к его предостережениям. Они наверняка считают, что он обязан сообщить им об опасности. Но они и сами должны понимать, что им грозит. И как он может их предупредить? Он не знает их адресов, не знает, где они работают, чем занимаются. Единственное, что он способен сделать, если Джулиан арестовали, – это вступиться за нее перед Ксаном. Но как он узнает, что ее арестовали? Чтобы что-то узнать, надо найти хоть одного из членов группы. Но как, не рискуя, навести справки, чтобы об этом не стало сразу же известно? Не исключено, что ГПБ уже ведет за ним тайное наблюдение. Ему оставалось только ждать.

Глава 19

Пятница, 26 марта 2021 года

Сегодня я увидел ее впервые после нашей встречи в музее Питт-Риверза. Я покупал сыр в крытом рынке, потом отвернулся от прилавка, держа маленькие, аккуратно упакованные пакетики с рокфором, датским сыром с голубыми прожилками и камамбером, и увидел ее. Она стояла всего в нескольких ярдах и выбирала фрукты – совсем не так, как я, а придирчиво оглядывая каждый в отдельности. Выбрав же, без колебаний протягивала раскрытую холщовую сумку, великодушно принимая хрупкие коричневые пакеты, едва выдерживавшие золотые шары апельсинов, светящиеся изогнутые бананы и красновато-коричневые пепины Кокса[35]. Ее кожа и волосы, казалось, впитывали сияние фруктов, словно она была освещена не жесткими слепящими огнями рынка, а теплым южным солнцем. Я смотрел, как она отдавала банкноту, потом отсчитывала монеты, чтобы дать хозяину лавки деньги без сдачи, и улыбалась, протягивая их ему, как вскинула широкую лямку холщовой сумки на плечо, немного изогнувшись под ее тяжестью. Между нами сновали покупатели, но я стоял как вкопанный, не желая, возможно, даже не в состоянии двигаться, и в моем мозгу беспорядочно проносились необычные и непрошеные ощущения. Меня охватило нелепое желание броситься к цветочному прилавку, сунуть продавцу деньги, выхватить из ведерка охапки даффодилов, тюльпанов, оранжерейных роз и лилий, бросить их ей на руки и снять сумку с ее уставшего плеча. Это был романтический порыв, детский и смешной, какого я не испытывал с тех пор, как был мальчиком. Тогда я отнесся к нему с недоверием и негодованием. Сейчас он потряс меня своей силой, своей иррациональностью, своей разрушительной энергией.

Джулиан обернулась, по-прежнему не видя меня, и стала пробираться к выходу на Хай-стрит. Я последовал за ней, протискиваясь сквозь толпу ранних покупателей с корзинками на колесах, испытывая нетерпение, когда кто-то хоть на минуту преграждал мне путь. Я говорил себе, что веду себя как дурак, что надо дать ей уйти, что она – женщина, которую я видел всего четыре раза. Ни в один из них она не проявила ко мне ни малейшего интереса, если не считать упорной решимости заставить меня сделать по-своему; я ничего о ней не знаю, кроме того, что она замужем, что эта непреодолимая необходимость услышать ее голос, коснуться ее – всего лишь первый симптом нездоровой эмоциональной неустойчивости, характерной для одинокого мужчины среднего возраста. Я старался не торопиться, лишь подтверждая этим свою одержимость. И все же нагнал ее, когда она поворачивала на Хай-стрит.

Дотронувшись до ее плеча, я сказал:

– Доброе утро.

Любое приветствие показалось бы банальным. Это по крайней мере было безобидным. Она обернулась ко мне, и на какую-то секунду я готов был обмануться: в ее улыбке мне почудилась радость узнавания. Но это была та же улыбка, какую она подарила зеленщику.

Я положил руку на ее сумку и произнес:

– Позвольте, я помогу? – И тут же почувствовал себя как докучливый школьник.

Она покачала головой и ответила:

– Благодарю вас, но фургон стоит на стоянке, очень близко.

«Какой фургон? – подумал я. – Для кого предназначаются фрукты? Конечно же, не только для них двоих с Ролфом. Или она работает в каком-то учреждении?» Но я не стал спрашивать, зная, что она не ответит.

– У вас все в порядке, Джулиан?

Она снова улыбнулась:

– Да, как видите. А у вас?

– Как видите.

Она повернулась, собираясь уходить. Это решение было абсолютно нейтральным – у нее не было желания обидеть меня, – но оно было намеренным и, как я понял, окончательным.

– Мне нужно поговорить с вами, – тихо сказал я. – Это очень важно и не займет много времени. Куда бы нам пойти?

– На рынке безопаснее, чем здесь.

Она направилась обратно, а я пошел рядом со скучающим видом, не глядя на нее, словно мы были двумя покупателями, прижатыми друг к другу толкающейся толпой. Войдя в здание рынка, она приостановилась у витрины, за которой пожилой мужчина и его помощник продавали горячие пироги с фруктами и сыром. Я встал рядом, делая вид, что страшно захвачен видом пузырящегося сыра и капающего соуса. До меня донесся запах, аппетитный и сильный, запах, который я хорошо помнил. Пироги здесь пекли еще в бытность мою студентом.

Я стоял и смотрел, будто прикидывая, что имеется в продаже, затем сказал ей на ухо очень тихо:

– Люди из ГПБ приходили ко мне… они могут быть очень близко. Они ищут группу из пяти человек.

Она отвернулась от витрины и пошла дальше, я держался сбоку.

– Конечно, – ответила она. – Им известно, что нас пятеро. Здесь нет никакого секрета.

Наклонившись к ней, я сказал:

– Я не представляю, что еще они узнали или о чем догадались. Остановитесь. От того, что вы делаете, нет никакой пользы. Возможно, времени осталось совсем немного. Если остальные не хотят, уйдите сами.

Именно после этих слов она обернулась и посмотрела на меня. Глаза наши встретились всего на секунду, но теперь, без яркого света и сочных светящихся плодов, я увидел то, чего не замечал прежде: ее лицо казалось усталым, постаревшим и осунувшимся.

– Пожалуйста, уходите. Лучше, если мы больше не увидимся. – Она протянула руку, и, забыв об опасности, я взял ее. – Я не знаю вашей фамилии. Я не знаю, где вы живете или где вас найти. Но вы знаете, как разыскать меня. Если я когда-нибудь вам понадоблюсь, пошлите за мной на СентДжон-стрит, и я приду. – Я повернулся и пошел прочь, чтобы не видеть, как она уходит.

Я пишу это после обеда, глядя из маленького окошка в задней части дома на далекий склон Уитем-Вуд. Мне пятьдесят лет, и я никогда не знал, что такое любовь. Я смог написать эти слова и знаю, что это правда, но они вызывают во мне лишь сожаление, какое, должно быть, испытывает лишенный слуха человек из-за того, что не может слышать музыки, сожаление не слишком острое, ибо оно о том, чего я никогда не испытывал, а не о том, что потерял. Однако всему свое время. Пятьдесят – не тот возраст, когда жаждешь бурной любви, в особенности на этой обреченной и безрадостной планете, где угасают все желания и человека ждет вечный покой. Итак, я составлю план своего спасения. До шестидесяти пяти лет получить разрешение на выезд очень трудно; с наступлением времени Омеги только у престарелых осталось право ехать, куда им заблагорассудится. Но я не ожидаю никаких трудностей. Все же в том, что я кузен Правителя, есть некоторые преимущества, пусть даже если я никогда не упоминаю о своем родстве с ним. Как только я вступаю в контакт с чиновниками, это становится известным. В моем паспорте уже имеется штамп разрешения на заграничные поездки. Я попрошу кого-нибудь прочитать за меня летний курс, с радостью избавившись от этой скучищи. Я не приобрел никаких новых знаний, у меня нет никакого энтузиазма, мне не хочется ни с кем общаться. Я сяду на паром, потом возьму напрокат машину, вновь побываю в великих городах, посмотрю соборы и храмы Европы, пока есть еще проезжие дороги и гостиницы с персоналом, способным обеспечить хотя бы приемлемый уровень удобств. Я почти уверен, что смогу купить бензин, по крайней мере в городах. Я оставлю позади воспоминания обо всем виденном в Саутуолде, о Ксане и Совете и об этом сером городе, где даже камни говорят о быстротечности юности, знаний, любви. Я вырву эту страницу из моего дневника. Писать такие слова – значит потворствовать своим слабостям, оставить же их написанными – значит проявить глупость. И я попытаюсь забыть данное сегодня утром обещание. Оно было сделано разве что в состоянии помешательства. Не думаю, что она примет его. А если примет, то обнаружит, что этот дом пуст.