Надежда Попова - Утверждение правды

— Ах ты, дерьмо… — вырвалось из уст академического эскулапа, когда Курт поспешно отступил в сторону, и Рюценбах ринулся к постели, где уже задыхался бледный, с сереющими губами старик. — Хартман! — повысил голос лекарь, и помощник, идущий следом за ним, втянул голову в плечи. — Ты давал ему настойку, подлец?!

— Один раз, — потерянно пробормотал тот. — Половину дозы…

— Не дави на парня, — чуть слышно, с натугой выдавил наставник, не открывая глаз, и Рюценбах оборвал уже на пределе крика:

— А сам ты о чем думал, старый болван! Хартман, мерзавец, bacca convallium, двадцать капель, живо!

— Он будет в порядке? — осторожно вмешался Курт и отступил назад, когда медик академии, на мгновение обернувшись, рявкнул зло:

— Вон из комнаты, Гессе, пока цел, или я за себя не отвечаю!

Помощник лекаря, едва не столкнувшись с Бруно, кинулся в свой предбанник, и Курт, помедлив, тронул напарника за плечо, медленно развернулся и вышел прочь.

Лекарь выглянул в коридор нескоро и застыл на пороге, оглядывая уже изрядно встревоженное собрание подле двери. Наткнувшись взглядом на Курта, Рюценбах нахмурился, поманив его рукой, терпеливо дождался, пока тот вместе с помощником войдет в тесную комнатушку со склянками, и аккуратно, стараясь не стукнуть, прикрыл дверь. Хартман, понурый и словно какой-то смятый, сидел в самом углу, тщательно оттирая что-то с ладони влажной ветошью, и был поглощен этим занятием, казалось, более всего на свете.

— Бенедикт просил не возить вас мордой по полу при всех, — недовольно сообщил лекарь. — Посему поговорим здесь.

— О чем? — уточнил Бруно, и тот кивнул:

— Верно, Хоффмайер, говорить здесь не о чем. Просто я еще раз повторю уже сказанное, а вы на сей раз попытаетесь это осмыслить. Он болен. Что я должен еще сказать, что должно еще случиться, чтобы вы это уяснили?

— Он не болен, — возразил Курт. — Он умирает.

Рюценбах запнулся, глядя на него почти уже враждебно, и, помедлив, вздохнул, опустив голову и с напряжением потерев ладонью лоб.

— Это верно, — обессиленно согласился лекарь. — Возразить нечего. Да, Гессе, я знаю, что когда-нибудь вот это, — он вяло махнул рукой на тихую комнату за своей спиною, — случится снова, и завершится уже не так… благополучно, я б сказал, как сегодня.

— Как он? — чуть слышно спросил Бруно; тот кивнул:

— Спит. Обошлось. Сегодня — обошлось. Но только слепец или дурак не понимает, что однажды не обойдется. Я, парни, зряч и умственно полноценен, а потому знаю, что однажды это сердце остановится навсегда, и понимаю, что это может случиться в любой момент — во сне, за завтраком, днем или ночью. Или во время беседы с одним из тех, кто вот так рвется его увидеть. И вовсе не обязательно причиной тому станет не вовремя поданная настойка или особенно волнующая тема в разговоре… Но, Господом Богом прошу, Гессе, Хоффмайер, — не давите. Не усугубляйте уже того, что есть.

— Разговор шел спокойно. Никаких особенно тревожных тем не поднималось.

— Я ведь сказал — понимаю. Я не виню Хартмана, — снова вздохнул лекарь, и его помощник на миг искоса поднял к нему несчастный взгляд. — Не виню вас двоих. Знаю, что время придет тогда, когда это решится там, наверху. Всё по воле начальства, и все в руках его; haec veritas est[46] не только лишь в применении к вашей службе. И еще, Гессе — молодец, что позвал меня заранее. Чуть бы позже — и мог бы уже не успеть… Ну, хорошо, — сам себя оборвал лекарь. — Утряслось, Dei beneficio[47], так и Deo gratias[48]. Бенедикт велел направить вас к синьору Сфорце — тому, по видимости, тоже есть что вам сказать, вот только ближайший час он занят на плацу.

— На плацу? — переспросил Курт удивленно. — Что он там забыл со своей парализованной клешней?

— Как я погляжу, уважение к наставникам в выпускниках неистребимо, — нахмурился лекарь, бросив строгий взгляд на хмыкнувшего Хартмана. — А уж ты просто лучишься послушанием и почтением к старшим… Язык у него, если мне память не изменяет, остался на месте, и дать верный совет он все еще в состоянии. И одна рука все еще действует, а для вас, оболтусов, и этого довольно. Словом, пока можете заняться собою, на вас смотреть противно. Не думаю, что вы оба вздумали распространять моду на подражание Императору и, подобно всем богемским королям, решили обородатиться.

— Это мысль, — демонстративно царапнув многодневную щетину, заметил Курт. — Оная мода решила бы массу проблем. К слову, саксонские герцоги все поголовно тоже…

— Вон, — повелел лекарь непререкаемо. — Приведите себя в порядок. И идите-ка на кухню, перехватите хоть чего-нибудь; пост — дело хорошее, но до умерщвления плоти у вас еще нос не дорос.

— Носом не вышли — не Иисус, — согласился Курт со вздохом, и тот сдвинул брови круче:

— Это в каком смысле, Гессе?

— В смысле сорока дней, — пояснил Бруно, подтолкнув свое начальство к двери. — Есть очень хочется.

В одном и помощник, и лекарь были правы — голод одолевал не на шутку. Едва явившись в академию, Курт был поглощен иными мыслями и иными заботами, затмевающими все остальные, и в первую очередь помыслы сиюминутные и приземленные, вроде отдыха и пищи. Единственное, что заботило еще полчаса назад, — это встреча с духовником, каковая оставалась под большим вопросом: задержка на день или час, да даже и, как знать, может — на минуту могла перечеркнуть все планы и надежды. Сейчас, когда волнение чуть улеглось, когда неведение более не тревожило душу, тело напомнило о собственном существовании и отсутствии в распорядке последних полутора дней такой немаловажной вещи, как питание. Да и во всем прочем лекарь академии был бессомненно прав тоже, ибо то, что можно было бы поименовать должным уходом за этим самым телом, также имело место давно и походя.

Просьба о горячей воде была воспринята истопником с пониманием, и, перехватив брошенный в его сторону взгляд, Курт заподозрил, что и здесь сыграла немалую роль его негласная привилегированность. В этой мысли он укрепился, когда все необходимое было готово уже через четверть часа, а появление отчищенных майстера инквизитора с помощником на кухне было встречено как нечто ожидаемое уже приготовленной снедью. Чуть в отдалении, на скамье напротив, над своим блюдом сидел встреченный им на лестнице выпускник особых курсов, призванный на помощь Рюценбаху. Одаренный эскулап опирался о столешницу обоими локтями, навалившись на руки всем телом и потупив голову, и в наполовину опустевшую тарелку смотрел устало и пасмурно.

— А быть любимчиком главы академии не так уж и плохо, — заметил Курт, с наслаждением поглощая обед. — Любопытно, сие особое положение сохранится при новом руководстве?