Борис Тараканов - Колесо в заброшенном парке

— С-сука… — процедил он сквозь зубы, отряхивая штаны.

— Пошли, Вов, — тихонько сказал Стас.

Оба неловко поднялись.

— Сколько мы вам должны? — участливо поинтересовался Вовка.

Харченко поднял на него мутные глаза.

— Я же сказал, что обо всем позабочусь.

— Спасибо за пиво и беседу. Мы много почерпнули для себя.

— Вы не поняли главного! — почти крикнул Алексей. — Она вернулась! Она вернулась в этот мир, чтобы наконец заполучить тайну Антонио!! Она не оставит его в покое, пока не получит то, что ей надо!

Харченко уронил голову на руки и вдруг заплакал навзрыд.

Вовка и Стас, не сговариваясь, молча покинули ресторан. Официанты проводили их понимающими взглядами.

Дождь уже кончился. На солнце весело сверкали лужи, в небе висела бледная радуга.

— Надо же… — сказал Стас, глядя вверх. — Радуга в центре города. Нечастое явление…

— Ага… — рассеянно ответил Вовка. — Стас, по-моему, он окончательный псих.

— Похоже на то. До Виральдини он плотно занимался творчеством Шостаковича. А потом резко переключился на Виральдини. Кто-то сказал, что под музыку Шостаковича хорошо сходить с ума. Думаю, Харченко — яркий тому пример.

— Возможно. Но, в данном случае, нам это на руку, тебе не кажется?

— Пожалуй… Как бы цинично это ни звучало. Чувствую, опыты доктора Безековича не прошли для него даром.

Друзья двинулись вверх по Петровке.

— Надо же было добровольно отдать себя на такой эксперимент…

— Смотря что этот Безекович ему пообещал.

Помолчали. Гнетущее впечатление от встречи с Харченко постепенно вытеснялось солнечной погодой и осознанием того, что на дворе все-таки лето. А лето, как известно, кончается не скоро.

— Харченко, конечно, человек интересный… Но из его бреда я почти ничего не вынес.

— Вов… — Стас как будто взвешивал слова. — У меня такое чувство, что он не бредил.

— Да ну? — усмехнулся Вовка.

— Нет, бредил, конечно. Но… Ладно, я все обдумаю, тогда вынесу вердикт.

Вовка посмотрел на золотящийся в лучах солнца купол Высокопетровского монастыря, затем перевел взгляд на противоположную сторону улицы. Там слабо светилась реклама букинистического магазина. Внезапно ему в голову пришла идея.

— Слушай, ты говорил, что Харченко писал книгу?

— Да. Он ее почти написал.

— Вот бы почитать…

Стас повернулся к Вовке и на одесский манер поинтересовался:

— Вальдема-ар! Ну, ты же не хочешь все-таки сказать, шо мы ее таки немножко своруем, я тебя спрашиваю!

— Смеяться можно? — Вовка слегка обиделся.

— Ладно, не дуйся. Я же пошутил.

Вовка поддел носком ботинка лежащую на тротуаре алюминиевую банку из-под какой-то газировки и отправил ее в сторону ближайшей урны. Достав из кармана визитную карточку, он прочитал:

— Alex Kharchenko, musicologist… Я вот подумал, а что если через пару дней позвонить и попросить разрешения почитать копию. Думаю, он не откажет. Главное, не дать ему опять нажраться.

— Ну-ка, дай-ка сюда визитку. Надо же: «мьюзиколоджист»… — Стас вернул карточку Вовке. — Идея интересная. Только лучше встретиться с ним завтра. Пока он нас не забыл. Выслушивать все это девственное музыколожество второй раз я не собираюсь.

Апрель 1741.

Господь, в милости Своей, позволил мне (понять — <зачеркнуто>) подсмотреть в щелочку, как устроен мир, чуть приподнять завесу над тайной Законов Мироздания. Как мог, я постарался выразить это. Неужели люди не почувствуют, как прекрасен и гармоничен наш мир, услышав мою музыку?

Я прожил тридцать шесть лет. Денег не нажил, славы не добился, Родину потерял. Те, кто знал меня когда-то, отвернулись от меня… Умереть сейчас — самый простой выход, но я не имею права на него, я должен жить. Немногое сделано, но многое из того, что хочется успеть сделать, уже обдумано, и только ждет своего часа, чтобы воплотиться в нотах…

Я чувствую, что нужен людям, а у меня отбирают мою публику. Мне не дают работать, травят, запрещают мои оперы. А если и упоминают, то как об отступнике и полной бездарности. Между тем сам я остро чувствую, что сейчас наконец-то достиг того, что называется зрелостью. Я понял, что хочу сказать музыкой и знаю, как это сделать. И твердо уверен, что у меня получится хорошо, я не имею сейчас права писать плохо или посредственно, у меня просто нет на это времени.

Вена, май 1741 года

— Маэстро! — услышал он оклик, но не стал оборачиваться. Скорее всего, это не ему — в Вене мало кто знал его в лицо.

— Маэстро!! — Крик уже ближе, затем топот бегущих ног и чья-то легкая рука легла на его плечо. — Постойте, маэстро Антонио!

— Давно никто меня так не называл, — проговорил он, медленно поворачиваясь. — Тем более по-итальянски.

— Вы не узнаете меня?

— Нет, синьор.

Он внимательно вглядывался в открытое приятное лицо молодого человека лет двадцати, стоящего перед ним.

— Нет… Увы, нет. Простите…

— Я Гуарески! — молодой человек растерянно улыбнулся. — Неужели вы не помните, Учитель?

Лицо Виральдини изменилось. Морщины разгладились, и в них на мгновение проступила светлая кожа. И глаза стали такими… да-да, совсем такими, как тогда, в приюте «Ospedale del Pace», когда самые сложные произведения начинали звучать так виртуозно и непринужденно, будто их исполняли Ангелы по вдохновению Творца. Робкая и беззащитная улыбка вдруг осветила его лицо. Гуарески с болью смотрел на своего учителя, думая о том, что, наверное, последний раз маэстро улыбался очень давно.

«Боже, сейчас ему должно быть лет тридцать пять, а выглядит уставшим от жизни стариком…»

— Не называй меня учителем, сынок… Считаться моим учеником сейчас мало чести.

— Если бы не вы, Учитель, я никогда не стал бы музыкантом, а сгнил на судоверфи! — горячо возразил Гуарески. — И никогда бы не научился отличать хорошее от дурного. Вы дали мне школу и привили вкус. Разве этого недостаточно, чтобы боготворить вас? Как же я могу от вас отказаться? Ведь тогда получится, что я предал вас. А учителей нельзя предавать!

— Это не предательство, — попытался успокоить его Виральдини. — Это… элементарная осторожность, пойми… Ведь мне уже все равно, а тебе может только навредить. Ты молод и талантлив. Я помню, как ты играл… И каким же при этом шалопаем был…

— Да я таким и остался, Маэстро, — широко улыбнулся Гуарески.

— А чем ты занимаешься сейчас? Не бросил музыку?