Виктор Ночкин - Свирель Гангмара

Лукас вскоре знал многих стражников в лицо. Молодые совсем ребята, еще молоко на губах не обсохло, недавно в стражу набрали. Ходят по своему маршруту с ужасно важным видом, разговаривают неспешно, обстоятельно. В первые дни художник лишь обменивался с ними короткими приветствиями да несколькими ничего не значащими фразами. Но неделю спустя случилось уже и поболтать немного, городские новости разузнать. Солдаты рассказали Лукасу, что начальство из-за побега разбойника шибко сердится, пособников Марольда всюду ищет. Только простым-то людям это все без разницы. Мало ли где злодей теперь по лесам скитается. Кончилась его власть в городе, можно вздохнуть наконец свободно, торговать спокойно, без опаски и дань бандитам больше не платить. Чего же еще-то надо?

«И то верно, сколько можно старыми страхами жить?» — подумал Лукас и сам как-то сразу успокоился.

В тот день и работа у него особенно спорилась, и на душе стало легче. В приподнятом настроении отправился художник вечером домой. И тут же услышал сзади сердитый голос.

— А ну, ни с места! Стоять, тебе говорят!

Лукас оглянулся и увидел, что среди стражников появился незнакомый средних лет мужчина, невысокий, черноволосый, с крошечными узкими глазками, недобро глядящими из-под густых насупленных бровей.

— Кто такой, чего здесь делаешь? — рявкнул он, подходя к художнику.

Лукас начал обстоятельно рассказывать, что был нанят в Пинедскую обитель для росписи стен, вот уже скоро месяц, как работает в монастыре и живет совсем неподалеку… Но вскоре заметил, что стражник его совершенно не слушает. Должно быть, и сам все прекрасно знает. Однако смотрит настороженно и даже откровенно враждебно. Художник растерянно замолчал. Потом, собравшись с силами, снова заговорил о своей работе.

— Что-то физиономия мне твоя уж больно знакома, — вдруг неожиданно перебил его стражник.

Лукас смущенно пробормотал, что видит почтенного мастера впервые, хотя вообще-то обычно запоминает лица неплохо, даже, можно сказать, замечательно запоминает, профессия, мол, такая…

— Уж не ты ли возле обоза ошивался, когда господина казначея разбойники ограбили? — злобно прошипел стражник.

Шагавшие неподалеку солдаты сразу остановились и во все глаза уставились на Лукаса. Художник оторопел. Хотел уже объяснить, как было все на самом деле, да вспомнил предостережение сержанта. Не приведи Гилфинг, узнает кто-нибудь, что он возле убитого начальника стражи находился, да еще с оружием в руках. Недобрые люди здесь живут, только и ищут повод на пришлого человека все грехи свалить.

— Наверно, вы обознались, — еле слышно пробормотал Лукас.

— Ах вот как, обознался, говоришь! Это мы еще проверим! — сквозь зубы процедил стражник и зашагал прочь.

Солдаты, еще совсем недавно такие приветливые и доброжелательные, теперь тоже исподлобья смотрели на Лукаса. Но ничего не сказали, поспешили вслед за старшим. А художник медленно поплелся домой, сам не свой от волнения.

Работа в тот вечер не ладилась, все валилось из рук. И так это оказалось не вовремя! Уже почти готовый план монастыря нужно было наконец-то доделать и завтра представить пред грозные очи матушки Ганы. Согласно ему и предстоящие расходы согласовать. А то горбунье вечно мерещились лишние траты.

Лукас, тяжело вздохнув, склонился над листом. И тут же понял, что работать сейчас не может. Вот ведь досада-то какая! Главное, сделать оставалось всего ничего. На самом-то деле этот план он давно уже должен был закончить, да все проклятая рассеянность мешала. Вечно в самый неподходящий момент то эскизы пропадали, то вдруг исчезали копии старых планов — те, что срисовал в монастыре. Потом находились в каких-то совсем не подобающих местах, когда часть из них была уже сделана заново. Лукас и сообразить не мог, как же угораздило его засунуть наброски в сундук или на шкаф.

Обидно, конечно, но в общем-то невелика беда. Во всяком случае, раньше об этом мастер особо и не задумывался. Даже привыкать понемногу начал. Что поделаешь, возраст, усталость, нехватка сна. Неприятно, конечно, но удивляться нечему. Вот и теперь совершенно работать не может. Руки после пережитого волнения дрожат и перед глазами темно.

«Лучше уж завтра пораньше проснуться и все доделать», — решил художник, да и отправился спать.

Однако на следующий день произошли события совсем уж невероятные, которые забывчивостью и рассеянностью никак не объяснишь. И все недавние мелкие пропажи предстали совершенно в другом свете.

Утром Лукас, как и задумал, встал еще затемно. Быстро закончил проклятый план, который никак не давался накануне — теперь цифры наконец-то сошлись, размеры более или менее совпали. Правда, кое-где стены казались слишком толстыми, но Лукас посчитал, что это каменщики несколько раз ошиблись во время многочисленных перестроек. Главное — художник составил подробный перечень стен и сводов, которые надлежало покрыть росписью.

Лукас свернул план, очень аккуратно упаковал в большой заплечный мешок, несколько раз поправил завязки, чтобы рулон не помялся. Настоятельница не выносила неряшливости и могла часами читать нотации из-за любой мелочи.

Потом, увидев, что времени до окончания заутрени (в это время ему было велено приступать к работе) осталось немало, художник достал старинную книгу. В который раз засмотрелся на гравюру, где Гунгилла плачет над мертвым эльфом. Долго любовался искусной работой древнего художника. А мешок свой заплечный тем временем скинул, не глядя, и положил на лавку. Да так и оставил там лежать. Когда спохватился, что солнце стоит высоко и пора в монастырь, в спешке выбежал из дома, даже не обернувшись. То ли усталость сказалась, то ли тревога после разговора с сердитым стражником, но только ушел в тот день Лукас без мешка, а спохватился лишь перед самыми воротами обители. Ну и, делать нечего, пришлось возвращаться обратно.

Дома никого не было, что, впрочем, и неудивительно. Мона с утра пораньше собиралась отправиться на базар. Видно, ушла, пока он туда-сюда бегал.

Лукас влетел в избу, хотел схватить забытый мешок и поскорее возвращаться в монастырь, пока матушка Гана не заметила его отсутствие. Но, едва перешагнув порог, так и застыл на месте от изумления. Заплечный мешок по-прежнему лежал на лавке, да только пустой. А план исчез, как будто сквозь землю провалился.

Художник растерянно обвел глазами комнату. Все вроде бы оставалось на своих местах. Вот только фолиант лежал раскрытым на столе. И это тоже было чрезвычайно странно. Дело в том, что Лукас никогда не оставлял книги открытыми. И дочку с детства так приучил. А как же иначе? Пыль ведь садится, пергамент темнеет, буквы на солнце выцветают — не говоря уж о миниатюрах.