Маскарад - Валерий Пылаев
И она старику почему-то очень, очень не нравилась.
— Событие исторического масштаба, не правда ли? — Сумароков старательно изобразил что-то вроде мечтательной улыбки. — Решение великого и благого ума, явно указавшее всем на то, что держава готова отказаться от поистине варварских пережитков прошлого и устремиться вперед. Не сомневаюсь, что сейчас людям даже моего возраста кажется дикостью и сущей нелепицей сам факт возможности того, что в современном мире и обществе один человек может владеть другим, как скотиной… Однако это было! И наше с вами отечество было подобно древним империям вроде Греции или Рима, которые строили свое благополучие на крови и костях рабов!
Я своими глазами видел, как зарождается и крепнет в Российском царстве крепостное право и никогда не считал себя его сторонником. Однако прекрасно помнил, насколько и чем именно оно отличается от полноценного рабовладения античного мира или начала Средних веков. Вещавший с трибуны Сумароков наверняка знал все юридические и законодательные нюансы прошлых столетий куда лучше меня, и все же ничуть не стеснялся проводить параллели… Явно неспроста.
— И мы все, конечно же, помним судьбу, постигшую великие империи прошлого, которые по воле Господа нашего развалились и исчезли с лица земли, уступив место государствам, в котором никто уже не смел посягать на жизнь и свободу человека, — продолжил Сумароков. — И мне страшна сама мысль, что подобная участь могла постигнуть и наше с вами отечество, милостивые судари.
И с этим я тоже мог бы поспорить. Падение Рима и постепенный расцвет феодального общества действительно отправили массовое рабовладение на свалку истории, но полностью оно так и не исчезло. И в Средние века, и даже в изящную эпоху Ренессанса, когда в Новом Свете появились первые колонии и следом за ними — плантации. Хлопковые поля требовали немало рабочей силы, и груженые под завязку чернокожими рабами корабли плавали из Африки через Атлантику четыре с лишним сотни лет.
О том, что в прогрессивных и современных Соединенных Штатах рабство было отменено на четыре года позже, чем в России — в одна тысяча восемьсот шестьдесят пятом — его сиятельство упомянуть, конечно же, тоже забыл.
— Однако это, хвала Господу, не случилось, — продолжил он. — Славный родитель нынешнего государя проявил и мудрость, и недюжинную политическую волю. Однако в первую очередь — дальновидность. Полвека назад, выступая перед московским дворянством, его величество сказал: лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться того времени, когда оно само собою начнёт отменяться снизу. И начало реформ, без сомнений, не только избавило Россию от величайших потрясений, но и позволило императору Александру Николаевичу заявить всему миру, что его держава чтит традиции, однако не имеет намерения задерживаться на пути в новое время. — Сумароков на мгновение смолк и продолжил уже тише: — Не сомневаюсь, что всем, кто сегодня собрался в этих стенах, очевидно, что решение государя не принесло отечеству ничего, кроме блага и процветания. Однако тогда, пятьдесят с небольшим лет назад, у высочайшего манифеста и последовавших за ним перемен было немало противников. Кто-то считал необходимым сохранять обычаи пращуров, кто-то опасался прикасаться к столпам, на которых общество стояло не одну сотню лет. И даже среди достойнейших членов Государственного совета, благороднейших людей и величайших умов своей эпохи нашли те, кто открыто возражал и противопоставлял свою волю государевой… Так скажите мне, милостивые судари! — Сумароков вновь возвысил голос и неторопливо обвел взглядом весь зал. — Разве не то же самое происходит и теперь, в наши дни?
И вот на этом месте я, кажется, начал понимать, к чему его сиятельство клонит.
В тишине зала заседаний последние слова произвели… нет, не то, чтобы эффект разорвавшейся бомбы, но что-то около того. Лицо Геловани превратилось в непроницаемую каменную маску, Иван впился пальцами в подлокотники кресла и задышал так шумно, что слышно было даже у трибуны, а Горчаков нахмурился так грозно, что я бы не удивился, вздумай его светлость прямо сейчас снова превратиться в ходячий факел. Несколько старцев в первых рядах синхронно задергались, явно собираясь подняться, и даже председатель занервничал. Взялся было свой молоток — да так и застыл с поднятой рукой, как статуя.
А Сумароков уже снова вещал, не давая почтенной публике опомниться.
— Полагаю, вы все уже понимаете, ради чего я начал с событий полувековой давности, милостивые судари. И, вижу, многие возмущены и уже готовы чуть ли не растерзать меня на части за подобную крамолу! Одна лишь мысль, что я способен сравнить последние события с реформами Александра Николаевича, кажется вам преступной… Однако позвольте мне закончить! — Сумароков приподнялся на цыпочках, нависая над трибуной. — Да, покойный Меншиков был безумцем! И, что куда хуже — негодяем, чьи преступления не смогли бы искупить ни ссылка, ни каторга, ни лишение титула и дворянского достоинства, ни даже позорная смерть на виселице. И у меня даже в мыслях не было оправдывать или уж тем более одобрять тот выбор и те поступки покойного, которые привели к гибели многих достойных и отважных людей, и вдобавок ко всему навлекли смертельную опасность на наследника престола — его высочество Ивана Александровича.
Чуть ли не все в зале обернулись в нашу сторону. Дружно, как по команде. Видимо, чтобы таким незамысловатым образом выразить почтение цесаревичу. Впрочем, лишь на мгновение: Сумарокову определенно подцепить публику на крючок изящной провокации, и теперь князья и графы заглотили наживку так глубоко, что срываться было уже, пожалуй, поздно.
— Такому нет и не может быть прощения! — Голос его сиятельство взвился высокой, почти оперной нотой — и тут же обвалился в мягкий вкрадчивый баритон. — Однако понять Меншикова все-таки можно. Многие из нас знали его как человека выдающегося ума и совести, здравомыслящего, отважного и бесконечно преданного государю, народу и отечеству.
