День саранчи - Никита Велиханов
На этом я его прервал. Я не выдержал. Я стал кричать, я обозвал его фашистом и еще наговорил кучу всяких разных слов. Обидных слов. Но он выслушал меня совершенно спокойно — было такое впечатление, словно он заранее рассчитывал именно на такую реакцию с моей стороны. А потом он ушел. И сказал, уже в дверях, что, плохо это или хорошо, но уже не в моих силах что бы то ни было изменить. Потому что процесс уже запущен. Потому что первую базу он уже создал, где-то на болотах к югу от Припяти — не совсем в том месте, где я впервые нашел мох. И что первые друиды уже работают там, выращивая новый, массивный и агрессивный биоценоз. Он так и сказал — «массивный и агрессивный». Не все идет гладко. Одного из привезенных им туда юношей разорвали собаки, его же собственная стая. Но мальчик сам виноват, допустил ошибку, дал слабину. А в стае слабину давать нельзя. Стаей нужно быть, и жить по ее правилам. И тогда она станет твоим новым телом — послушным, могучим и боеспособным. А меня он не тронет. Во-первых, потому, что всегда будет относиться ко мне, как к своему учителю и как к отцу-основателю биолектики. Который состарился и скурвился — но дело свое сделал. А во-вторых, потому, что никакого вреда он от меня все равно не видит. Потому что, если я даже захочу причинить вред его делу — ну и что я тогда, скажите на милость, стану делать? Пойду в приемную к Антосевичу и скажу, что некто Колесник забрался в Чернобыльскую-зону и собирается при помощи дюжины подростков перевернуть историю человечества? Тут меня, старого диссидента, уж точно возьмут под белы руки, препроводят в соответствующее заведение и с чистой совестью сдадут мое личное дело в архив на вечное хранение. А когда начнется настоящая работа, и они дозреют до того, что выживший из ума старик Шершневич говорил правду, будет уже поздно.
Вот, я и дожил до того дня, — закончил свое повествование Шершневич, — когда ко мне, к старому маразматику, пришел человек из госбезопасности, который действительно понимает, что дело швах. Так что вы мне скажете, молодой человек, — Колесник был тогда прав? Теперь уже поздно что-нибудь изменить?
---Надеюсь, что нет, — ответил Виталий. — Очень надеюсь, что нет.
Глава 7
Ранним утром белорусский спецназ свернул лагерь. Команда об отходе поступила еще вчера, и Ирина узнала об этом от полковника Румачика ближе к вечеру — но поскольку до утра они с Ренатом все равно ничего предпринимать не собирались, она милостиво сообщила белорусам, что до семи ноль-ноль московского времени те им здесь ничуть не помешают. Ровно в семь ноль-ноль — Ирина как раз начинала выплывать из приятной утренней дремы — раздался слаженный рев моторов: машины выруливали на проселок и, выстроившись в колонну, уходили в сторону Волока и дальше — на север.
Рената в домике уже не было — наверное, провожал белорусов. Ирина быстро оделась и спустилась по металлической откидной лестнице вниз. Солнце сияло вовсю.
По проселку, пыля, уходили хвостовые машины. Ренат, повиснув на оборудованном спецназовцами за время стоянки турнике, крутил «солнце». Ирина постояла, полюбовалась его коренастой, но ладной фигурой и тем, как легко и мастерски он выполнял упражнения и пошла умываться. Надо бы тоже телу спуску не давать. А то за пару лет обрастешь жирком, ни мускулов, ни реакции. Станешь, так сказать, противна соратникам и друзьям. Астоматические методы борьбы с потенциальным противником — это, конечно, здорово. Но и о бренном теле забывать не стоит. Кормить его, холить, лелеять и тренировать, как любимую собаку — чтобы всегда было готово выполнить любую команду.
Кстати, о собаках. Ирина оторвалась от умывальника и внимательно окинула взглядом недалекий, очерченный лесными массивами горизонт. Наверняка ведь, сволочи, уже в курсе, что спецназ ушел и что нас тут всего двое.
А Ренатик даже без оружия, знай себе, радуется жизни на турнике, при том, что его астоматическое прикрытие дрыхнет себе без задних ног в штабном купе. Нехорошо, дорогой товарищ. Утрата бдительности чревата неприятными последствиями.
Впрочем, когда она вернулась ко входу в свой домик на колесах, умытая, свежая, утираясь на ходу полотенцем, Ренат уже шел от турника к ней, и на плече у него висел «Калашников». Значит, просто не заметила в траве у турника. Значит, прапорщик Ахмеров вовсе не утерял бдительность.
— Доброе утро, мадмуазель ротмистр, — тон у Рената был издевательски-заискивающий. — Как вы почивали? Мухи вас не беспокоили?
— Вашими молитвами, господин прапорщик, — в тон ему ответила Рубцова. — А насчет мух вы зря беспокоитесь. Я-то от мух отобьюсь. А вот ежели мне по чистой случайности, ну то есть совершенно нечаянно, придется во время нашей сегодняшней экспедиции ненароком отвлечься и забыть держать постоянный астом не только на себя, но и на идущего рядом флотского парня, то вот ему-то как раз, боюсь, и не поздоровится. От мух, комаров и прочих маленьких, не очень маленьких, а также совсем больших, но в равной мере нерасположенных к стервозным экс-мичманам краснознаменного тихоокеанского флота, а ныне прапорщикам ФСБ лесных зверушек.
В астоме Ирина с удовольствием наблюдала за тем, как мечется в поисках адекватного ответа малоподвижная мужская мысль, но вдруг заметила, что от бледно- розового астоматического Рената куда-то вверх тянутся на удивление знакомые астоматические же волокна. «Кто-то им управляет?» — пронеслось у нее в мозгу. — «Но кто? И откуда? Почему именно сверху? Или все-таки это он сам научился...»
Додумать до конца она так и не успела, потому что в этот самый момент на голову ей упала крупная капля. Она подняла голову. Посреди совершенно ясного неба парил одинокий коршун.
— Ай-яй, какая неприятность, — совершенно искренне засуетился
