Сервер и дракон - Ханну Райяниеми
И дочь Туони последовала за ним.
Она вышла из тьмы и бледной рукой с острыми когтями прорыла себе путь к поверхности земли. Но мудрец уже ушел, и никто не знал куда. Говорили, что за море.
И воин по имени Хурмеринта Кровавый Орел увидел, как дочь Туони плачет на поле боя. От вида ее у него закипела кровь, и он взял ее прямо на мертвых телах, и ее девственная кровь пролилась.
От нее и пошли мы, рыжеволосые Хурмы, внуки Туони, дважды рожденные.
Она живет теперь под церковью, дочь Туони, черные черви извиваются в ее волосах, когти ее стали хладным железом, она вскармливает своих детей соками земли.
И вся семья спит на коленях у Туони-прародительницы.
Ждет пира в День Всех Святых.
Мы запели. В семейных гимнах много слов, старых и страшных. Мы пели о рождении крови, и о рождении железа, и не только.
Жили три девы,
Три девы-невесты,
Отдали свое молоко земле,
И земля пила из их грудей.
У одной было черное молоко,
У второй – белое молоко.
А у третьей из груди текла кровь.
Когда песня закончилась, семья встала вся разом. В церкви сильно запахло землей. Явилась дочь Туони.
Она раздвинула половицы и встала. Она стала выше, ее волосы казались плетьми – или сухими березовыми ветками, черными и спутанными. Я не смел взглянуть ей в лицо. Бледное и худое тело покрывали грязь и древесные корни. Она стала выше, и я испугался.
Но потом я вспомнил Маркетту и слова, которые я узнал.
Я держал Маркетту за руку, когда она умирала. Рука осталась теплой даже после того, как Маркетта перестала дышать и закрыла глаза. А сил в этой руке давно оставалось так мало, что никакой разницы в пожатии я не заметил.
– Не забывай молиться, – сказала она, засыпая в последний раз. Хорошо, что она ушла во сне, пусть я и не смог попрощаться. Но мы прощались уже много месяцев, так что, возможно, говорить вслух уже было не нужно.
– Так ей лучше, – сказал врач.
Лучше, чем что? Лучше, чем то, что было у нас? Лучше, чем времена, когда мы были молоды? Маркетта была такой красоткой, что у меня сердце останавливалось, носила черный платок и говорила о Боге и Иисусе, но всегда с огоньком в глазах, намекавшим на забавы на сеновале.
И я знал, что ее ждет. Дом на черном холме. Неужели там будет лучше? Лучше, чем здесь, под ярким солнцем?
Однажды я рассказал Маркетте о семье. Точнее, попытался. Она просто рассмеялась и сказала, что папа был сумасшедшим язычником и превратил своих сыновей в сумасшедших язычников. И что меня к ней привел сам Господь – ее собственного безумного язычника, которого следовало обратить в христианскую веру.
Больше мы об этом не говорили.
В конце концов ее рука начала холодеть. Я сжал ее сильнее, мечтая, чтобы холод охватил и меня. Чтобы он влился в мои вены и дошел до сердца и чтобы мы вдвоем лежали под покрывалом из змей и только смеялись в ответ на укусы.
Тогда я понял, что нужно сделать.
Маркку сжал мою руку.
– Мне пора идти, – сказал он, – мать ждет.
Я смотрел, как Маркку идет между скамей и как семья шепчется вокруг него. Папа посмотрел на меня и улыбнулся серой улыбкой. Хотел бы я сказать ему, что собираюсь делать, но он не понял бы меня. Его мысли теперь были мыслями семьи, мысли обитали там, куда я не хотел, в холодной кладбищенской земле, в месте между небом и адом.
Дочь Туони приложила Маркку к груди. Мой брат встал на колени у алтаря и словно утонул в ее волосах, а я вспомнил, как это было. Вспомнил холодную черную грудь, запах земли, горькую темную кровь в горле.
Маркку не оставил ни капли крови. Он уснул в объятиях дочери Туони. Крючковатые пальцы гладили его волосы. Наконец он встал и прошел обратно на свое место, без всяких усилий, без трости. Шепот вокруг него стал довольным, и я знал, что на следующее утро Маркку будет сидеть на том же месте, бледный и холодный. И я тихо похороню его в углу кладбища. Он сел рядом со мной и зашептал что-то папе. Я стал для него тенью, теплым призраком живого мира.
И семья снова затихла, ожидая. Я встал и закинул на плечо мешок. Он по-прежнему был тяжел, но сила крови пробудилась во мне, и я легко понес его к алтарю.
Стоял сентябрь, когда я сжег Маркетту и развеял ее прах. Ее унес северный ветер.
Я снова заплакал, сам себе удивляясь: я думал, что у меня не осталось слез.
Потом я ушел в лес. Я шел, пока не стемнело, я шел, пока меня не сморил сон или пока я не проснулся, не знаю. Холод руки Маркетты жил в моем разуме и моем сердце, и он вел меня все дальше и дальше в лес.
Я наткнулся на черную реку, глубокую и широкую. На другом берегу высился темный холм, на котором стоял покосившийся дом, и внутри он был больше, чем снаружи. Из-за реки доносились тихие стоны.
На берегу меня ждала женщина. Ее волосы были темнее, чем речная вода, а платье струилось черным бархатом. Гордое красивое лицо искажала печаль. Я знал, что это лицо матери.
– Что привело тебя сюда, седовласый воин? – спросила она. – Железо? Вода? Огонь?
– Меня привело сюда горе, – ответил я. – Ты переведешь меня через реку?
– Горе не переносит через реку, горе не приводит человека в Туони. Только один человек пришел, не умерев, и этого достало. У меня больше нет дочерей, которых можно украсть.
Она замолчала и коснулась моей щеки, и ее рука была холодна. В ее глазах жили железо, огонь и кровь. И что-то куда древнее их.
– Ты из моего рода, теплый человек, – сказала она.
– Я из твоего рода, но не хочу этого.
Я встал перед дочерью Туони в церкви.
