Божественный и страшный аромат - Robert Kurvitz
Боже, как приятно немеет в носу. Боже, как хорошо это место, где бит выходит из-под воды. Так грустно. И еще круче, чем прежде. Разве я не крут?! Смотри, я на обложке — какой я крутой там, на этой обложке. Я — вертикальный столб света, а вокруг меня темнота. И всё, и больше ничего, понимаешь?
На белом кубическом диване Йеспера, за многофункциональным модульным столом, гости обмениваются впечатлениями от всемирной выставки. Звенят бокалы шампанского социализма. Йеспер танцует в одиночестве, как диковинный петух-альбинос. Из бутылки с водой в его правой руке на окна летят жемчужные капли.
За окном такси, как давно ушедшее прошлое, проплывают мимо улицы Ваасы. Огромная вороная лошадь фыркает, из ее ноздрей идет пар. Что-то сладостное прорастает в израненном сердце агента Международной полиции. Дождь утихает, и молодые люди в сумерках один за другим закрывают зонты. Знакомые названия на входах в метро. Девушка на велосипеде сворачивает в переулок, где от мокрых электрических вывесок идет пар. Поток машин отражается в окнах домов и витринах закрытых магазинов, пока мотошоссе не поднимается над пешеходными дорожками. Город мелькает сквозь просветы в каменном ограждении, и маленький мальчик в окне проезжающей кареты машет Мачееку рукой.
На Кёнигсмальмском мосту проносящиеся мимо фонари превращаются в пунктирную линию. Над водой вырастают серые очертания престижного жилого района; там был дом Тереша, когда он ребенком жил в Ваасе. Впереди, за лобовым стеклом мотокареты, начинается островная часть города, которая двадцать лет назад считалась неблагополучной. Теперь же, как объясняет Йеспер, продуманная застройка и несколько новаторских галерей превратили Эстермальм в «трендовый район».
— Ты хотел сказать, в богемно-буржуазный?
Тикает таксометр, в салоне тепло и темно. Йеспер пропускает шутку Тереша мимо ушей.
— Давай рассказывай, что там у тебя, — неожиданно прерывает Хан разговор о развитии города и воссоединении класса.
— Мне нужен проектор. Это кинопленка, я всё расскажу в «Кино».
— Тогда покажи резинку.
— Да, Йеспер, не томи, покажи резинку, покажи резиночку, — присоединяется к уговорам Тереш.
— Пожалуйста, только не начинайте снова. Я ее с собой не ношу, и вообще выбросил. У меня был очень странный период в жизни…
На лице у Хана появляется лукавая улыбка:
— Да ладно, Йеспер, не жмись!
— Да, не будь жадиной, поделись с одноклассниками!
Йеспер отворачивается к окну:
— Нет.
Минута проходит в молчании. Шорох колес по дороге, щелчок поворотника. Хан и Тереш с ухмылкой смотрят друг на друга, пока Йеспер с деланным безразличием глядит в окно. Лишь через некоторое время он снисходит до того, чтобы продолжить разговор.
— Так что ты сказал Ферсену? Что ты детектив?
— Резинка, Йеспер, резинка! Показывай!
Дизайнер покорно сует руку за пазуху полупальто Perseus Black и достает футляр для кольца.
Раньше было так хорошо, а теперь так грустно. Когда они с молодой фотохудожницей, женой проектировщика жилья, стояли у окна и разговаривали о фанк!-эстетике и футуризме, казалось, что теперь только так и будет, и так, как прежде, уже не станет никогда. Но прямо сейчас кошачий голосок из монолитных колонок в десятитысячный раз повторяет: «люблю, люблю, люблю…»[2] Сырой, холодный утренний туман ложится на папоротники за окном. Это уже совсем не то. Это больше не про Йеспера. Просто какая-то певичка в какой-то там студии. Наверное, надо догнаться. Догонялся только что, лучше не стало. Наверное, надо еще.
Через минуту двадцатишестилетняя, только что попавшая в высшую лигу версия Йеспера де ла Гарди стоит посреди комнаты в молочно-сером свете. Рубашка кофейного цвета расстегнута, ноздри красные, а губы сердито поджаты.
— Так. Вечеринка окончена. По домам.
Его никто не слышит, Факкенгафф играет слишком громко. Внезапно наступает тишина. Головы поворачиваются. Рядом с магнитолой Стерео-8 возвышается вертикальный столб света и давит пальцем на кнопку СТОП.
— Вечеринка окончена. Пошли вон, ублюдки.
Пока они смущенно собираются, ищут одежду и сумки, Йеспер наблюдает за ними остекленевшими глазами, с гротескно искривленным в презрительной гримасе ртом. Когда соратник по кокаиновым прозрениям похлопывает его по плечу, Йеспер бросает на него взгляд, полный столь бездонной ненависти, что их отношения рушатся навеки.
Фотохудожница, жена проектировщика жилья, немного отстает от компании и возвращается под бетонную крышу куба. «Анклет оставила!» — лжет она.
Ее длинные ноги в босоножках, с серебряной цепочкой на щиколотке, обрамляют следующую мрачную картину. Йеспер сидит в углу кухни среди растерзанных мешков для сортировки мусора. Окруженный яблочными огрызками, бутылками из-под воды и бумажными пакетами из-под пасты ручной лепки, он смотрит в доброе лицо жены проектировщика. В его глазах сентябрьский туман и морские брызги; ему ничего от нее не нужно. Сочувствие? Спасибо, обойдусь. Шумит на ветру тростник, под бледным небом выстроились в ряд силуэты пляжных кабинок. Четыре девочки бегут по песку и растворяются в воздухе.
В правой руке дизайнер сжимает нежно-розовую резинку для волос.
Хан поднимает глаза на Йеспера, всё еще держа футляр для кольца возле носа. Его брови озабоченно нахмурены. Машина останавливается — резко, с рывком. Таксист оглядывается на пассажиров, но тут же отворачивается, увидев выражения их лиц.
— Запах исчез, — говорит Хан.
— Я знаю.
— Всё это очень странно.
— Знаю.
3. АННУЛЯТЫ
Романгородская конференция выделяет десять типов пропавших без вести. Девятый из них, «аннуляты», полностью противоречит Международной декларации прав человека. Аннуляция — это когда государственные силовые ведомства ликвидируют не только человека, но и все документальные свидетельства его существования. Это особая разновидность политического устранения — проклятие забвения, с разной степенью успеха наложенное на ряд исторических деятелей. В случае государства Меск, например, можно статистически установить потерю целых десяти процентов всего культурно-исторического наследия.
На удачных примерах мы останавливаться не будем: невозможно обсуждать то, чего никогда не существовало. Но все мы оставляем следы, и цензоры тоже люди. Таким образом, аннулированный гражданин — именно благодаря попыткам уничтожить всю память о нём — может стать куда более узнаваемой исторической фигурой, чем тот, кому просто пустили пулю в голову за мусорной свалкой. Какой еще выдающийся нарратив мог бы спасти от забвения самарского партийного головореза Юлия Кузницкого, если бы не та забавная фотография?
С развитием записывающей аппаратуры к обычаю сбивать с монет изображение прежнего императора добавились более сложные технологические процессы. Хорошо отлаженной бюрократической машине деформированнного рабочего государства не составит большого труда освежить свои перфокарты. Но применительно к фото- и, в некоторых особо любопытных случаях, киноматериалам, очистка начинает требовать определенных технических ухищрений. Это прекрасно видно на примере вышеупомянутого «исчезающего комиссара» Юлия Кузницкого, которого волшебная палочка ретушера заставила испариться с борта парохода «Мазов» хмурым воскресным утром.
Юлий был скотина, малограмотный чурбан. Мировой революции его молодые глаза не видели — звезда комиссара взошла позже, в Самаре. Не имея ни малейшего представления об идеях Мазова, он, однако же, не стеснялся навешивать своим жертвам обличающие политические ярлыки. Это его и погубило. Похоже, председателю Президиума Кнежинскому в конце концов надоело терпеть этот позор. «Скажи-ка мне, Кузня, как тов. Здоров может быть контрреволюционером, если революция была пятьдесят лет назад? И почему это мазовистско-кнежинскистские убеждения
