День саранчи - Никита Велиханов
— Самое непосредственное. Представьте себе, что человеческий разум — это всего лишь очередной эволюционный ход очередного частного биоценоза в попытке доказать общему организму, что он способен к дальнейшему развитию. И ход весьма перспективный. В ретроспективе. А потом понемногу ситуация начинает складываться таким образом, что этот новый и перспективный вид, на который возлагалось столько надежд и который действительно пошел вперед семимильными шагами, вырастает в смертельную угрозу не только для самого себя, но и для всего макроорганизма. Что агрессивность и склонность к самоуничтожению — которые долгое время выступали в роли прекрасного средства саморегуляции численности вида — больше не регулируют численность вида. Что, с одной стороны, этот вид растет невероятными темпами, и уже грозит уничтожить все остальные биоценозы кроме своего собственного (а вы прекрасно понимаете, что это означало бы пересмотр всей базисной стратегии развития макроорганизма); а с другой — он овладел такими опасными игрушками и настолько неумело ими пользуется, что, того и гляди, самоуничтожится вместе со всей планетой, просто по глупости. А это уж и вовсе недопустимо. Мы превратились в нечто вроде болезнетворной палочки, которая заразила собой весь организм и против которой самое время применить антибиотики. Самое время.
Ну так и вот. Когда я обо всем этом задумался и прокрутил еще раз для себя историю человечества, мне показалось, что самым лучшим для нас вариантом дальнейшего развития сюжета будет попытка вернуться к разумному сосуществованию с породившим нас биоценозом, а не к навязыванию ему своих правил игры. Игры, в которой мы до сих пор поняли только два-три первоначальных хода, да и в тех путаемся. Я стал собирать вокруг себя людей и проповедовать отказ от технологического пути развития, возврат к природе — ну и прочую прекраснодушную чушь, какой довольно-таки много проповедуется по всему нашему шарику. Но все это были слова, хорошие слова, но не имеющие совершенно никакого отношения к реальности. Можно было, конечно, организовать очередное движение зеленых и отрабатывать, прикрываясь природоохранными лозунгами, заказы одних заинтересованных промышленных групп против других, не менее заинтересованных. Ну скажем, пропагандировать отказ от баллончиков с аэрозолью, которая попадает в атмосферу и расширяет озоновую дыру, — с тем, чтобы производители роликовых дезодорантов заклевали на рынке производителей дезодорантов в баллончиках.
Но потом произошло событие, которое перевернуло все мои тогдашние представления о том, что и как надо делать, чтобы спасти нашу расу — а с ней и весь связанный с нами биоценоз — от тотального самоуничтожения. А вернее, как раз и сформировало представления о том, что и как нужно делать.
Случилось это лет через шесть после аварии на Чернобыльской АЭС. Меня, сами понимаете, в первую очередь интересовали те процессы, которые будут происходить в тамошних биоценозах после столь мощного и жесткого воздействия на них со стороны человека. По моим представлениям, природа, подвергнутая такому насилию по вине одного-единственного, окончательно зарвавшегося вида, должна начать вырабатывать методы борьбы с внутренним врагом. Антибиотики. Я понимал, что поездка туда представляет собой определенную опасность лично для меня. И не столько потому, что зона отселения охраняется, и человек, лезущий туда ради собственного любопытства, вызывает вполне законные подозрения — хотя бы в том, не мародер ли он. Но это — на уровне постовых милиционеров. А если брать уровнем выше, то мне, с моим диссидентским прошлым, рисоваться лишний раз совсем не хотелось.
Главную опасность могла представлять сама по себе моя видовая принадлежность. Растревоженному биоценозу — если он вдруг решит, что нужно бороться с человеком, как с причиной катаклизма — не объяснишь, что я совсем другое дерево. Что я приехал не ломать и мучить, а изучать и искать способы исправить сложившуюся ситуацию. У природы методы простые и на удивление близкие методам любого прирожденного убийцы — от кавказского абрека или стрелка с американского Дикого Запада до нашего старого НКВД. Сперва замочим, а потом начнем разбираться.
И тем не менее я поехал. Патрульным службам я очень не хотел попасться — и не попался, что, собственно говоря, в тамошней местности не так уж и сложно. Туда за стройматериалом на тракторах ездят — в заброшенные деревни — умудряясь мимо всех постов проскочить безо всяких взяток и договоренностей. А уж один-то человек с рюкзачком — как не проскочить. Проскочил. И начал искать. Что искать? Я и сам тогда не очень это понимал. Что-то такое, чем здешняя природа должна кардинально отличаться от природы обычной — если не считать зашкаливающего радиационного фона, конечно.
Бродил я долго, не один день. Видел тоже всякое, но ничего такого, что свидетельствовало бы о каких-то существенных отклонениях от нормы — если, конечно, считать нормой наличие определенных генетических сдвигов в биоценозе, подвергнутом жесткому и долговременному радиоактивному воздействию. Потом однажды вечером, сильно утомившись, выбрел на чудесное такое местечко. Представляете, целая поляна сплошного мха — ярко-зеленого, толстыми такими подушками. Вот я там и заночевал. Мох был сыроват, но я на него постелил полиэтилен, а уже сверху — спальный; мешок.
Утром проснулся, как будто с похмелья. Не то, чтобы с сильного, но есть. Голова гудит, шум какой-то в ушах, вроде гула такого ритмичного. И вообще некоторая раскоординация движений. Встал, развел костерок, поел, опрокинул на всякий случай сто граммов — вроде, полегчало. В смысле, гул поутих. Но как-то меня резко с этих ста граммов взяло, как будто не сто выпил, а все триста. Марево такое радужное по сторонам, и настроение отличное — полная эйфория. Ну думаю, сейчас с полчасика полежу, голова на место встанет, и пойду себе с богом. Вот я и лег обратно на этот самый мох. Лежу, пою себе какие-то идиотские песенки и вдруг вижу — летит бабочка. И так она мне понравилась, эта бабочка, что никак я ее не хотел из поля зрения упускать. Летает, порхает, крылышками машет, с солнечными зайчиками играет. Следил я за ней, следил, и вдруг до меня доходит, что лежу я тут уже, наверное, битый час, а бабочка эта все так у меня над головой и кружится. Стал я внимательнее за ней наблюдать. А потом понял, что наблюдать-то нужно не за ней, а за собой. Потому что как только долетала эта бабочка до края моего поля виденья, до радужной
