Арехин в Арктике - Василий Павлович Щепетнёв
Подобно опытным врачам, Арехин сказал, что, с учётом всех обстоятельств, он готов после обеда сыграть на ставку, рубликов по двадцать за партию. Разумеется, золотом. Если найдутся доска и фигуры. Профессор, к удивлению Арехина, тут же согласился.
В назначенное время в салоне (обыкновенной каюте, куда вольно было являться всякому пассажиру, но в этом рейсе преимущественно пустовавшей) состоялся матч из шестнадцати партий, в результате чего Арехин стал богаче на триста двадцать рублей в николаевских десятках. Горностаев играл слабо, полностью пренебрегая азами шахматной теории, зато быстро, думая над ходом не более пяти секунд. В результате к двадцатому ходу он получал безнадежную позицию, но продолжал игру до мата. Арехин было хотел поддаться, проиграть партию-другую, но тут же передумал: набегут ведь и другие желающие выиграть у маэстро. Он же не обогащаться собирается.
На удивление, с деньгами молодой профессор расставался легко, выкладывая золотые монеты после каждого проигрыша без напоминаний, и только после шестнадцатой партии развёл руками:
— Всё, маэстро, заканчиваю. Капитал истощился.
— Не жалко? — спросил Арехин, собирая монеты.
— Я приведу аллегорию, только вы не обижайтесь, пожалуйста, — ответил Горностаев. — Есть такие муравьи, мономориумы. Совсем крохотные, едва глазом разглядишь. Перед нашим рыжим лесным муравьём, что моська перед слоном. Для мономориума крупинка сахара — удачная находка, вот как николаевская десяточка. И представим исследователя, который ради определенных целей подкидывает муравью дюжину-другую сахарных крупинок. Жалко исследователю эти крупинки, когда он в стакан чая сыплет их тысячами?
— То есть у вас денег видимо-невидимо?
— Нет, маэстро. Я не исследователь, я лишь медиум, передаточная шестерня. Исследует вас Глас. Видно, чем-то вы ему интересны. А я, если честно, в шахматы играл второй раз в жизни. Удивительно, что вспомнил, как ходят фигуры.
Арехин кивнул:
— Что ж, в любом случае муравей не в проигрыше.
Потом надел кепку и вышел на палубу.
Сегодня он не чувствовал Гласа — ни в кепке, ни без нее. Голова ясная, мысли послушны, настроение спокойное. Польза от морского путешествия несомненна.
— Скоро мы пройдем Каттегат и окажемся на свободе, в Немецком море, — сказал подошедший Антон Иванович.
— В каком смысле — на свободе?
— Ну, Балтийское море узенькое, а Немецкое пошире будет.
— Разве что шире, — Арехину и Балтийское казалось достаточно внушительным, в плечах не жало.
— Слышал, вы в шахматы профессора нашего разгромили, — продолжил приятную беседу Шихов.
— Поиграли немножко, — осторожно ответил Арехин.
— Он, поди, считает, что в особой милости у Гласа, — с неожиданной злобой сказал Шихов. — Лишний чин получит, или орденок на шею. Только шалишь, брат, зря губу раскатываешь. Для Гласа все избранные равны. Он каждому найдёт применение по таланту.
— Позвольте полюбопытствовать: а в отношении себя что вы ждете? Какое применение?
— В том-то и дело! В том, что никто, или почти никто, не знает своего предназначения. Своего таланта, если говорить прямо. Многие даже и не подозревают о его, таланта, существовании. Зарыли в младые годы секретик — и начисто забыли о нём. А другие подозревают, что жизнь пошла криво, но очень, очень смутно. Чувствуют непонятную тоску. Порой, особенно ночами, им кажется, что жить нужно иначе, ярче, интереснее, но поутру всё забывается, и они отправляются на постылую службишку высиживать кусок хлеба, иногда и с маслом. Возьмем меня, ну кем я был? Счетоводом в торговой фирме «Никитин и сын». Слышали о такой? Вот и никто не слышал. И начал я с тоски попивать. Не водку, с водкой, пожалуй, и с круга спился б к нашему времени. Дешевейшее винцо брал, бессарабское. Кружку в обед, кружку на ночь. Мне ещё папаша покойный говорили, не приучайся к хорошему вину, вдруг средств не будет. Как в воду глядел. То есть в вино. А что? И бессарабское вино за хорошее сойдёт, ежели не выработалась привычка к рейнским да мозельским. Я даже думаю, что оно и в самом деле хорошее, просто богатым людям нужно от бедных отличиться, вот и пьют заграничное по десяти рублей за бутылку, а совсем богатые и по двадцати пяти. Тонкость вкуса показывают. На войну я не попал, плоскостопие и грыжа, в революцию поначалу бедствовал, но потом стал мне слышаться Глас. Сначала тихо, невнятно, но чем меньше я пил вина, тем понятнее становился Глас. А в революцию с вином сами знаете… Оно и в войну приходилось изворачиваться. Пошёл служить большевикам, вино для меня стало уксусом, а Глас громче и громче. Подхватил, направил и ведёт. И куда выведет — покамест для меня тайна, но только обратного пути нет, обратный путь мне хуже смерти.
Он помолчал, прислушиваясь к себе, или, быт может, к Гласу, и добавил:
— Не денег жду, не власти, а могущества. Стану птицей среди мошек. Ну, а какой птицей — то Глас решит. Пусть не орлом, не соколом, не беда. Синицей, простым воробьём и то несравненно выше быть, чем мошкой, — но видно было, что метит Антон Иванович всё-таки не в воробьи и даже не в синицы.
Монолог Шихова Арехин слушал с видом нарочито бесстрастным, будто и не интересно ему ничуть, а на самом деле ничего более захватывающего он в жизни не слышал.
Но он слышал. Во все века на Руси, да и во всём мире люди искали таинственный остров, в котором, наконец, всё устроится складно и ладно, где всяк займёт правильное, место. Плыли за моря, пересекали тайгу вплоть до великого океана. Беловодье, Эльдорадо, Земля пресвитера Иоанна, таинственные области, которые манят многих, но откроются лишь избранным. Вопрос лишь в том, звал и их собственный Глас, или они слышали Глас извне.
— А вы, — вдруг спросил Шихов, — вы зачем пошли с нами?
— Как зачем? Вдруг и я зван?
— Были бы званы — не говорили бы «вдруг».
— Тогда из любопытства.
— Не тот случай — быть любопытным. Разве что это вы любопытны Гласу? — и с этими словами Шихов поглубже натянул на себя яхт-клубовскую фуражку, неловко поклонился и отошёл.
Июнь готовился перейти в июль, но скандинавские ветры сегодня
