Хищное утро (СИ) - Тихая Юля

— Да ведь всю писанину Зена давно сожгли.

— А всю ли?.. Говорят, что у него была тайная лаборатория, и в ней…

— Так или иначе, Лаалдхааги уехали! И Фьёлты тоже планируют, это я знаю доподлинно.

— А в чём толк уезжать на острова? Как будто когда будет война, она будет только здесь!.. Если уж вернулся Крысиный Король, от него не спрятаться даже за пазухой Тьмы. Разве только в самой Бездне!

— Секаи уезжают в горы. У них младшая вышла за лунного, тогда они всем Родом пили сердечные капли, а теперь вот, пожалуйста. И от негодной девицы есть толк!

— Мне кажется, это всё паника. Посмотрите на Большие Рода, никто никуда не едет. Иппотисы и вовсе затеяли новую стройку, а они знают больше нашего. Я разговаривала с Харитой Лагбе, и она в частном порядке сказала, что…

— Мало ли что она сказала. Может, они и вовсе все с крысами заодно? Ведь не зря же говорят, что это Сендагилея тогда отравил Короля.

— Какие глупости!

— …хищное утро. Ужасная трагедия.

— О Тьма. Вы уверены?

— Они не говорят об этом прямо, конечно, кто бы на их месте сказал. Но взяли билеты к младшим Бишигам, о чём здесь ещё говорить?

— Так может быть, какая-нибудь шизофрения?

— Какая шизофрения, вы ведь знаете всю эту семью. Нет, нет, там всё предельно ясно. Матеуш Вржезе проснулся в хищное утро.

— Девочка моя! Как я рада, как рада! Я ведь говорила тебе, что давно пора было…

Я дёрнулась, вытаращила глаза и развернулась так резко, что закружилась голова. Пол гудел от вибраций чужих разговоров, в ушах звенело, а я, кажется, сходила с ума, потому что моя бабушка, железная Керенберга, счастливо улыбалась и обнималась с какими-то загорелыми людьми так, как она никогда не обнимала ни меня, ни Ливи.

— А Штефан? Ну, конечно, что сделается Штефану, маленький он негодник. И Петра? Действительно? За этого прохиндея? Ох и наплачется!

— …и Хельга передала для тебя подарок, я отправлю завтра с водителем!

— Глупость какую-нибудь?

— Вот ещё! У нас нашли метеоритное железо, и она сразу же…

Здесь я, наконец, разглядела на говорящей массивные бронзовые наручи, и по ним догадалась: Морденкумпы, бабушкина родня. Все они давно ей никто по крови, и я знала только, что у неё есть зеркало, по которому она изредка общается с сестрой. Должно быть, эти четверо — той сестры дети и внуки.

Смотреть на них было почему-то неприятно, и я заставила себя отвернуться. Звуки крутились и путались, сплетаясь в бессмыслицы, и звон бокалов казался на их фоне музыкой.

— …это безобразие, безобразие! По какому праву? Как они могут? Это семейный секрет, я не стану писать по нему объяснений!

— Просто возмутительно! Никогда Комиссия не занималась такой ерундой. А Пима Уарда оштрафовали на шесть тысяч за поливальные чары, вы представляете этот абсурд?

— Так может, они запрещённые были?

— Уарды пользовались ими четыреста лет!.. И никого не убили, можете мне поверить. Родовое заклинание. И что же теперь, и это тоже нельзя? Это безумие просто, безумие!..

Я тряхнула головой и заулыбалась Селии Маркелава, которая, оказывается, обратилась ко мне по имени. Я знала её шапочно, как жену финансиста Хавье и любимую тётю Лиры.

Мы обнялись, и она звонко чмокнула меня в щёку:

— Поздравляю со свадьбой!.. Вы такая чудесная пара!.. Я всегда говорила, что для Пенелопочки найдётся порядочный, интересный мужчина.

Я многословно поблагодарила, а Селия прищурилась, прикрыла рот ладонью и спросила театральным шёпотом:

— А вы не расскажете по секрету, от чего Ёши носит траур?

— Траур? — удивилась я. — Почему бы?

— Так вот я и спрашиваю, по чему?

— С чего вы взяли про траур?

— Так одежды же!.. Антрацитовые онциуонуно с шитьём в тон, при друзе северной жрицы это траурные одежды. Может, мы и не ведём дел с Луной, но такие вещи, конечно, знаем. Да и вы, я вижу, поддерживаете интересы мужа. Так в чём же дело? Я не слышала, чтобы в последнее время кто-то из его близких… или он уже знает о Матеуше?

— Извините, — сказала я, старательно растягивая губы, — я не могу за его спиной обсуждать такие личные вещи.

— Конечно, конечно. А Матеуш, бедный мальчик, я слышала…

Траур. Он надел траурные одежды. Очень прилично, как я и требовала, — и очень показательно, куда уж показательнее!.. «Конечно, Пенелопа», «да, Пенелопа» — и траур, который обязательно хоть кто-нибудь заметит, о котором быстро разболтают всем. А я, дура, нацепила эти холодные лунные тряпки!..

Словом, когда во внутреннем саду раздался металлический лязг, громовой раскат заклинаний и — почти без паузы — оглушительный, наполненный болью крик, я испытала что-то, подозрительно похожее на облегчение.

xxvi

Крик прекратился почти мгновенно, но праздничная атмосфера разбилась, а мелодия арфы сорвалась звуком рвущейся струны. Человеческий поток разделился надвое: кто-то торопился взглянуть, что случилось, а кто-то стремился поскорее оказаться от того крика как можно дальше.

Ёши и Хавье отступили к колоннам, пропуская мимо себя людей, и мне стоило бы сделать то же самое. Но взгляд цепко выловил из этой картинки чёрные халаты с шитьём, в глазах потемнело, и я решительно двинулась на звук.

Кричали в оранжерее. Давно стемнело — сквозь стеклянную крышу были видны тёмно-серые угрюмые облака — а здесь горели только маленькие фонарики, да в саду камней среди песка горели чайные свечи. Я то и дело оступалась, неуверенно балансируя на каблуках, прощупывала по пути горгулий Холла и к месту происшествия добралась далеко не в числе первых.

Пострадавшего окружили со всех сторон люди; он полулежал в неестественной, изломанной позе, как будто сперва встал на колени, а затем упал лицом в песок. Руки лежали безвольными макаронинами, спина вздымалась каждый раз, когда он пытался вдохнуть, голова была свёрнута набок, а на разбитом лице пузырилась тёмная кровавая пена.

— Целитель! Здесь есть целитель? Кто-нибудь?

И без целителя было ясно, что несчастный очень плох. Под ним растекалась по тонкому белому песку чёрная смолянистая лужа. Пожилая колдунья сплетала над ним заклинание, низенький мужчина водил руками вдоль тела, что-то нашёптывая, кто-то что-то говорил в маленькое карманное зеркальце, воздух звенел от чар, — а кровь всё текла и текла, и пена застила глаза умирающего.

Я отправила горгульям импульс и велела им перекрыть здание. Кто-то принёс фонарь, ослепительно-яркий, а девушке в белом несли стаканы с колдовской водой по одному, пока кто-то не притащил целый вазон. Вода мерцала и дрожала силой.

— Обезболили?

— Я залила сплошью, но…

— Давайте консервацию в четыре руки, через ав дарне.

— Слушай мой голос. Сосредоточься, нельзя засыпать.

— О Тьма, я обращаюсь к тебе…

Всё это было зря. Было поздно для заклинаний: от таких травм может спасти разве что родовой дар Сендагилея, если будет милостива Тьма; но их, конечно, не пригласили на праздник, потому что Сантос Сендагилея, говорят, убил Последнего Короля.

Хрип. Губы шевельнулись, как будто человек пытался сказать что-то — и застыли. Тело скрипнуло, и в открытые глаза мёртвого колдуна заглянула Бездна.

Так вышло, что я не раз наблюдала, как обрывается жизнь — достаточно, чтобы перестать видеть в этом мистерию. Мы умираем, когда замолкает кровь; мы умираем, если разрушается бренное тело. Так и с горгульями: можно разрушить чары, можно разрушить материю, и тогда горгульи не станет.

Первым моим мёртвым был дедушка Бернард. Он умирал долго и тихо, и все мы собрались у его постели. Последние дни он мог говорить только шёпотом, а потом просто перестал дышать; бабушка закрыла ему глаза и велела нам выйти раньше, чем стали ясны простые следствия мышечного расслабления в теле.