Василий Шахов - Тень Уробороса. Эпоха лицедеев

Следом послышались препирательства взрослых — женщины и мужчины. Я зажмурился, иначе глаза мои от такой акустики могли бы запросто вывалиться из глазниц.

— А это бабушка ругает папу за то, что он не дал дочери погремушку… — продолжала комментировать сержант, болезненно кривясь.

Несколько роботов, топоча, побежали вверх по лестнице.

— А это роботы побежали с успокоительным к бабушке, которая ругает папу за то, что он не дал дочери погремушку…

— В доме, в котором живет Энгельгардт, — завершила Фанни, переиначивая строчки нашего с нею любимого стиха из архивов Наследия. — А что, они всегда так орут?

— Это — орут?! — с отчаянием и снисходительностью, которые парадоксально сочетались в ее голосе, переспросила Ясна, провожая нас в зал. — Фанни, поверь мне, это они еще тешатся.

Остальные гости, как и можно было предположить, замерли и напряглись. При появлении хозяйки они стали бросать на нее вопросительные взгляды.

Я поспешно уселся в уголочке на диван. Этот дом напоминал старинный музей. И уюта в нем было ровно столько же. Даже будь он моим, я чувствовал бы себя в нем чужим. Похоже, сержант была солидарна со мной в этом отношении. Здесь повсюду чувствовалась властная рука ее родительницы.

Ор пошел на убыль.

— Бабка ни в чем ей не отказывает, — прошептала Ясна. — Я не знаю, что буду делать, когда этот деспот начнет ходить…

— Отправь в молекулярку свой табельный плазменник, — дала совет Буш-Яновская.

— У меня его еще нет.

— И в какую веру ты собираешься крестить дочь? — поинтересовалась Фанни.

— Спроси что попроще, — Ясна ответила сразу и ей, и нескольким гостям, коих, по-видимому, этот вопрос интересовал.

Ума не приложу, в какую веру может окрестить фаустянский священник. А то, что Агриппа — фаустянин и что он приглашен сюда именно для обряда, я нисколько не сомневался. Допустим, мы с Джокондой и ее ребятами были по обычаю обращены в католичество, причем в раннем детстве. По обычаю — это оттого, что института церкви как такового в Содружестве не существовало. Религии никто не упразднял, но церковь уже не имела того веса в политической жизни общества, как, скажем, еще тысячу лет назад. Это если верить официальной истории. Хотя, быть может, на самом деле все было иначе, ведь до нас дошли во многом противоречивые сведения о тех смутных временах…

…Каждый шорох отдавался у меня в голове, будто обвал в горах, каждый высокий звук втыкался в мозг, словно сверло от пневмодрели. Вот и сейчас я слышал, о чем спорила группа молодых людей богемного вида и бормотали сидящие у окна пожилые мужчина и женщина. Молодежь рассуждала на тему того, что хозяин этого дома пишет свои картины в духе ассимилятивизма, что, дескать, очень сильно отличается от ассоциативизма, аутотехнизма или кибермедитативизма. Для меня это было полнейшей абракадаброй, которую я постарался побыстрее вытрясти из головы и в дальнейшем пропускать мимо ушей. А вот разговор старшей пары мне чепухой, засоряющей мозги, отнюдь не показался.

— …едва покинули на челноке «Золотой Галеон»… — говорила женщина, судя по манерам и взгляду — старший офицер Управления. — И сопровождалось тем же: яркая вспышка, а потом откуда ни возьмись — как будто черная дыра…

— И челнок не нашли?

— Разумеется, нет! И «Галеон» так дернуло, что потом пришлось возвращать на орбиту…

Я как бы невзначай подошел поближе.

— Вот уже сутки ищут… — качая головой, посетовала женщина.

Кажется, я понял, о каком «Галеоне» шла речь. Это одно из увеселительных орбитальных заведений, гостиница-казино-ресторан на космической станции. Среди моих коллег бытовало и другое название этого ресторана — «Золотой гальюн». Заимел себе сомнительную славу он за счет препаршивого обслуживания и несоблюдения санитарных норм (хотя, насколько мне известно, гальюны драятся на суднах не менее тщательно, чем палубы и все остальное, так что сравнение это весьма спорно).

Кто-то из шутников-программистов ежегодно запускал в Сеть ГК смешные картинки, часть которых была связана с «Галеоном» и пародиями на их саморекламу.

Но беспокоило не это. Офицеры говорили об исчезновении какого-то челнока, стартовавшего с «Галеона». Что самое важное, «симптомы» этого исчезновения в точности повторяли другие, восьмидневной давности — когда в системе Касторов пропала «Джульетта» с Александрой Коваль и фальшивым контейнером на борту.

Однако более серьезных сведений из их беседы я не почерпнул: все остальное сводилось к предположениям и вздохам, мол, вот в наши времена работали совсем иначе и уже давно раскрыли бы все эти преступления, кто бы их ни творил. Из этого я понял, что оба собеседника — отставные офицеры ВО и, скорее всего, сослуживцы Ясниной матери.

— У меня нормальное, это у тебя перекошенное!

Я «отпустил» тему «Галеона», расконцентрировался — и тут же услышал писклявые голоса двух детей. Они вертелись перед зеркалом и дразнили друг друга.

— Нет, у тебя! У тебя глаз прищурен, волосы набекрень и рот кривой! — спорил с девчонкой лет семи ее, судя по внешнему сходству, братец. — И у дяди — тоже! — понизив голос и думая, что я его не слышу, мальчишка показал на мое отражение.

Мне стало смешно. Но и меня в их возрасте очень увлекал эффект зеркала, когда твое лицо в отражении кажется тебе обычным, а лицо твоего соседа — перековерканным асимметрией.

Я знаю только одного человека, над которым этот закон не властен. Мой отец. И это не первая и далеко не последняя странность Фреда Лоутона-Калиостро.

Сколько себя помню, меня воспитывал отец. Даже при общении с мамой меня частенько посещала нелепая фантазия, что у нее за спиной находится папа и управляет ею, как марионеткой. Облик мамы плавился, тёк в моем воображении, а на ее месте проступала сильная, уверенная в себе женщина-воительница — как раз этого в чересчур мягкой Маргарет и не хватало. С тетей Софи ситуация была обратная: если Фред присутствовал при наших с нею встречах, то тетка становилась мягкой, любящей женщиной, которую я в детстве однажды нарисовал златовласой принцессой и подписал: «тетя Софи». Никто не поверил этому образу, в том числе и она сама, лишь отец снисходительно усмехнулся и похлопал меня по плечу.

Я вспомнил бы еще многое, ибо мысли в моей воспаленной голове путались и толкались, но в зал наконец-то вошли священник Агриппа и его фикшен-голограмма. Тут мне почудилось примерно то же, что я описал несколькими строчками выше. Черный голографический волк, если не смотреть на него в упор, «плыл» и менялся. Может быть, вследствие травмы двухлетней давности я и рехнулся, но, стоило мне чуть-чуть отвести взгляд, пойманный боковым зрением зверь начинал распрямляться и вырастал, становясь выше самого Агриппы.