Владимир Серебряков - Звездный огонь

Так что вместо того, чтобы слушать, как скучный голос ведущего повествует об особенностях местного бытия, я принялся глядеть по сторонам.

Не знаю, что я надеялся увидеть. Поселения на Габриэле жались к источникам воды, к спускающимся в сухие ложа древних морей ледникам. На континентальных плоскогорьях даже лишайники не росли — марсианская пустыня иззавидуется. И хотя мы находились, по всей видимости, на бывшем шельфе, вблизи города, а значит — недалеко от моря, унылый пейзаж не нарушала ни травинка, ни кактус. Небо было неопределенного цвета; при попытке поднять взгляд кибер-контроллер закрывал мне зрачки, тревожа неслышным для окружающих алярменным воем. Наверное, оно было голубое, потому что над самым горизонтом плыла, искрясь, синеватая мгла — это ветер нес соляную пыль. Хотя по работе мне приходилось бывать на самых разных планетах — пожалуй, я обошел четверть Доминиона, — столь удручающего зрелища мне не попадалось даже на каторжном Аверне. Там низкое небо подметали древовидные лишайники, плескалась в лужах какая-то мелочь… Здесь — пусто. Мертвая пустыня умирающей планеты.

Планетографическая история Габриэля была печальна и небогата событиями. Планета сделалась, по сути дела, заложницей собственного орбитального положения.

Когда б не споры Аррениуса, все шло бы прекрасно. Четвертый мирок бешеной звезды класса F располагался от нее слишком далеко, чтобы с заметной скоростью терять водород (как это происходило на Самаэле, изрядно схожем с нашей Венерой), и платил за это низкой, по сравнению с Землей, средней температурой, но парниковый эффект не давал Габриэлю вымерзнуть. Так было до тех пор, пока на планете не появилась жизнь.

Органические осадочные породы — очень эффективный способ связывать лишний углерод. Содержание углекислоты в атмосфере планеты неуклонно снижалось, хотя происходило это медленно даже по меркам геологическим. Будь Габриэль немного потяжелее или поплотнее, запас энергии в его ядре позволил бы перемалывать осадки чуть более эффективно, противодействуя карбонат-силикатному циклу. А так планета все глубже погружалась в ледниковый период, хотя на экваторе жизнь процветала. Так было до тех пор, пока температура в сердце расползшихся до шестидесятой параллели полярных шапок не понизилась до температуры вымерзания двуокиси углерода.

Дальнейшее, как и любой процесс с положительной обратной связью, произошло очень быстро. По мере вымерзания углекислоты парниковый эффект слабел, и температура понижалась — а углекислота вымерзала еще быстрее. Влага из атмосферы оседала на полюсах, но окраины ледовых щитов не таяли. Уровень морей понижался, покуда то, что осталось в опустевших котловинах, не стало напоминать скорее рапу, полную соляной шуги.

Планета пыталась сопротивляться. Давление полярных шапок прогибало, корежило кору, заставляя извергаться вулканы, но выброшенная в атмосферу углекислота очень быстро оказывалась связана на полюсах. За считаные сотни тысячелетий Габриэль приобрел нынешний вид, и никакие спазмы атрофичного орогенеза уже не могли поколебать сложившегося равновесия.

Поразительно, но биосфера планеты пережила катастрофу, Конечно, пустыни бывших материков не могли обеспечить пропитанием даже бактерию, но по берегам съежившихся океанов, на окраинах ледяных полей и вокруг вулканических оазисов процветали биоценозы, приспособившиеся к холоду, недостатку влаги и вездесущей соляной пыли. Растения вырабатывали поразительное количество различных биологических антифризов для долгих и очень холодных ночей. Животные научились сохранять воду и выводить избыток минералов чуть ли не в порошке. Некоторые формы вообще не имели аналогов в биосферах прочих известных миров Доминиона.

Теоретически этот мир можно было вернуть к жизни. Это потребовало бы колоссальных затрат, но даже я, дилетант, мог с ходу назвать три-четыре способа растопить полярные шапки, что высвободило бы в атмосферу миллионы тонн углекислого газа. Запасы угля и нефти можно просто сжечь, но, пока действует этот адский холодильник, все осядет на полюсах сухим льдом.

Другое дело, что это никому не нужно. В конце концов, можно и Марс терраформировать, и медведя за комп усадить. За те же деньги проще построить десяток лифтоносцев, и те найдут парочку райских мирков, куда можно сразу же начинать массовую эмиграцию.

А все попытки заняться обустройством таких вот не очень приютливых планет силами колонистов Служба незаметно давит. И правильно. Нечего подрывать основы. Потому что я лично на этих самых основах паразитирую.

Ховер вдруг притормозил, оторвав меня от раздумий. Я поднял взгляд. С горизонтом творилось что-то несуразное. Казалось, будто какой-то великан разломил вафельно-плоскую равнину напополам и мы стремительно приближались к краю, где она обрывалась в бездну. А потом ховер круто, по-лихачески развернулся, и я вместе со всем салоном ахнул.

Никакие обзоры и лекции не подготовили меня к взгляду на Узкое море. Одно дело — знать, что столица домена лежит на берегу одного из последних водоемов, на дне океанского разлома. И совсем другое — смотреть, как склон обрывистыми ступенями уходит вниз, словно поржавелая лестница. По моим прикидкам, до дна там было километра полтора. Каждый уступ на ярком солнце переливался бессчетными оттенками рыжего, желтого, алого, бежевого и бурого. Синяя лента дороги петляла, перекидываясь со ступеньки на ступеньку, будто пояс от халата, брошенный небрежной красавицей на лесенке по дороге в спальню. Большой Каньон мог смело закрываться на ремонт. От зависти. Потому что внизу не тонкая серебряная нить реки Колорадо продергивала себя между скал — нет, мутное серебро стелилось раскаленной лужей до самого окоема. Это море только звалось Узким; даже с высоты полутора километров невозможно было углядеть вдали второй такой же стены, не позволявшей драгоценным испарениям рассеиваться над пустыней, чтобы потом медленным инеем осесть в промороженных умеренных широтах. Конечно, долина Маринера и глубже — около шести километров, — и шире, но между Габриэлем и Марсом есть существенная разница: на Марсе никто не живет, и наблюдать эту красоту некому, кроме горстки прекурсологов, куда больше озабоченных состоянием пресловутых сфинксов.

Между стеной и берегом тянулась с севера на юг, сколько хватало глаз, зеленоватая полоса растительности. Я подал команду имплантату, и дно колоссальной впадины прыгнуло мне навстречу. Да, все верно. Расчерченные по линейке поля", верней сказать — пленочные теплицы, сетка дорог, и всюду — трубы, трубы. Приглядевшись, я сумел вычленить утолщения в баррикаде, отделявшей окультуренные земли от искрящейся солью прибрежной полосы. Опреснительные станции? Но отвалов соли незаметно, а ведь мертвую морскую воду нельзя переработать иначе… Вот оно что! От каждой станции отходят едва заметные нити канатной дороги. Вагонетки сбрасывают соль обратно в море. Город — с высоты он казался совсем маленьким — лежал прямо под нами, обнимая неглубокую бухту, одну из многих на сильно изрезанном, украшенном соляными фестонами берегу. Алмазную ленту местами покрывали лиловые и сизые пятна — колонии бактерий?