Филлис Джеймс - Дитя человеческое

Хозяйка подала полный завтрак из бекона, яиц и жареного картофеля. Ей явно очень хотелось посмотреть, как он будет есть, но она понимала, что он предпочел бы позавтракать в одиночестве. Тео ел быстро, собираясь поскорее уйти.

Расплачиваясь с ней, он сказал:

– С вашей стороны было очень великодушно пустить на ночлег одинокого мужчину, да еще без сумки с вещами. Другие могли бы и отказать.

– О нет, я нисколько не удивилась, увидев вас. И не испугалась. Вы стали ответом на мои молитвы.

– Мне так никто никогда прежде не говорил.

– Но это на самом деле так. Вот уже четыре месяца как у меня не было постояльцев. Из-за этого чувствуешь себя ненужной. Нет ничего хуже, чем ощущать себя в старости ненужной. Вот я и молилась, чтобы Бог научил меня, что делать, сказал, стоит ли мне все это продолжать. И Он послал вас. Я думаю так: когда ты попал в беду и столкнулся с проблемами, которые кажутся непреодолимыми, надо просто спросить Его, и Он ответит. У вас такое бывает?

– Нет, – ответил Тео, отсчитывая монеты, – нет, со мной такого не бывает.

Она продолжала, словно и не слышала его:

– Я понимаю, конечно, что в конце концов мне придется сдаться. Городок умирает. Мы не вошли в список населенных пунктов, поэтому те, кто недавно вышел на пенсию, здесь больше не показываются, а молодежь уезжает. Но все будет хорошо. Правитель пообещал, что обо всех позаботятся. Меня, наверное, переселят в маленькую квартирку в Нориче.

«Ее Бог изредка посылает ей ночного постояльца, но именно на Правителя она полагается в самом главном», – подумал Тео и, поддавшись порыву, спросил:

– Вы вчера видели здесь церемонию «успокоительного конца»?

– Церемонию «успокоительного конца»?

– Ту, что состоялась здесь, у пирса.

Хозяйка ответила неожиданно твердо:

– Полагаю, вы ошиблись, мистер Фэрон. Не было никакой церемонии. У нас в Саутуолде ничего подобного не происходит.

Тео почувствовал, что она с нетерпением ждет, чтобы он ушел, и снова поблагодарил ее. Она не назвала ему своего имени, а он не спросил. Его так и подмывало сказать: «Мне было здесь очень уютно. Хорошо бы вернуться и отдохнуть у вас немного». Но он знал, что никогда не вернется, а ее доброта заслуживала большего, нежели случайная ложь.

Глава 10

На следующее утро Тео написал на почтовой открытке одно-единственное слово «да» и, аккуратно и тщательно сложив ее, провел большим пальцем по сгибу. Эти две буквы, казалось, предвещали нечто зловещее, чего он пока не мог предвидеть, словно взятое им обязательство было чем- то большим, нежели обещанный визит к Ксану.

Сразу после десяти он направился по узкой, вымощенной булыжником Пьюси-лейн к музею. Единственный смотритель, как обычно, сидел за деревянным столом напротив двери и дремал. Он был очень стар. На его согнутой правой руке, которой он оперся о столешницу, лежала высоколобая, вся в старческих пятнах, лысая голова с торчащими кое- где седыми волосами. Его левая рука, казалось, высохла и представляла собой набор костей, непрочно связанных вместе перчаткой из пятнистой кожи. Рядом лежала раскрытая книга в мягкой обложке – «Теэтет»[29] Платона. Вероятно, он был ученым, одним из тех, кто бесплатно и добровольно дежурил, чтобы музей не закрыли. Его присутствие, спал он или бодрствовал, было излишним: никто не собирался идти на риск и схлопотать депортацию на остров Мэн из-за нескольких медальонов в экспозиционной витрине, да и кому бы пришло в голову выносить громадную Викторию Самафайскую или крылья Ники Самофракийской?

Тео изучал историю, и тем не менее именно Ксан привел его в музей слепков, войдя туда легкой походкой, в таком же радостном ожидании, в каком ребенок входит в новую, полную игрушек детскую и хвастается своими сокровищами. Но даже здесь, в музее, их вкусы различались. Ксану больше всего нравились строгие и суровые, лишенные эмоций лица раннеклассических мужских статуй. Тео предпочитал нижние залы и их более мягкие, эллинистические линии. С тех пор, как он заметил, ничего не изменилось. Те же слепки, те же статуи, выстроившиеся рядами, словно ненужный хлам отработавшей свое цивилизации, – безрукие торсы с серьезными лицами, надменно сложенными губами и элегантно уложенными локонами над высокими лбами. Безглазые боги исподтишка улыбаются, будто хранят тайну более глубокую, чем та, что скрыта в их ледяных руках и ногах, словно говоря: цивилизации возникают и рушатся, а человек остается.

Тео было известно, что Ксан с тех пор никогда больше тут не бывал, но для него самого музей стал убежищем на многие годы. В страшные месяцы, последовавшие за смертью Натали и переездом на Сент-Джон-стрит, музей надежно укрыл его от горя и негодования жены. Обычно он сидел на одном из простых жестких стульев, читая или размышляя в тиши зала, редко нарушаемой человеческим голосом. Время от времени в музей заходили группки школьников или студенты-одиночки, и тогда он закрывал книгу и уходил. Только одиночество придавало этому месту особую атмосферу.

Прежде чем сделать то, ради чего он явился, Тео обошел музей, отчасти из суеверного чувства, что даже в этой тишине и пустоте ему следует вести себя подобно случайному посетителю, отчасти из настоятельной необходимости вновь взглянуть на те экспонаты, которые подарили ему столько удовольствия, и проверить, трогают ли они его по-прежнему: аттическое надгробие молодой матери четвертого века до нашей эры, служанку, держащую спеленутого младенца, могильную плиту девчушки с голубями – горе, трогающее и через три тысячи лет. Он смотрел, размышлял и вспоминал.

Когда Тео снова поднялся на первый этаж, смотритель все еще крепко спал. Голова Диадумена по-прежнему стояла на своем месте в галерее на первом этаже, но уже не вызвала у него тех чувств, какие он испытал, впервые увидев ее тридцать два года назад. Теперь удовольствие было отстраненным, интеллектуальным, тогда же он в восхищении проводил пальцем линию от лба к носу и далее к горлу, потрясенный смесью благоговейного трепета, восторга и волнения, которые в то бурное время всегда вызывало в нем великое искусство.

Вынув сложенную открытку из кармана, Тео вложил ее в отверстие между мраморным основанием и подставкой, так что только ее краешек и был заметен для проницательного и ищущего взгляда. Тому, кого Ролф пришлет за открыткой, придется подцепить ее кончиком ногтя, монетой или карандашом. Тео не опасался, что ее найдет посторонний, а если и найдет, то послание ему ничего не скажет. Убедившись, что край открытки виден, Тео опять почувствовал смесь раздражения и неловкости, которую впервые ощутил в церкви в Бинси. Однако теперь ощущение, что его против желания втягивают в предприятие столь же нелепое, сколь и бессмысленное, стало менее сильным. Полуголое тело Хильды, покачивающееся в волнах прибоя, жалкая процессия, резкий звук удара рукояткой по черепу – все это поколебало его уверенность. Ему достаточно было лишь закрыть глаза, чтобы снова услышать долгий вздох убегающей волны.