Стражи времени - Лев Юрьевич Альтмарк
– Наверное, тянуло, – пожимает плечами Шварц, – но мы об этом практически ничего не знали. Да и не жил он с нами, потому что у него была другая семья, а с мамой… с мамой они просто встречались. Когда я появился на свет, он перестал к нам приходить, но всегда поддерживал деньгами… Вы, может быть, даже слышали его имя – Роберто Орос ди Бартини, или, как его звали в России, Роберт Людвигович Бартини.
– Увы, нет.
– А такие имена вам знакомы – Королёв, Ильюшин, Яковлев, Антонов, Мясищев?
– Кажется, что-то связанное с космосом и авиацией?
– Совершенно верно. Это эпоха создания первых советских самолётов и космических ракет. Мой отец был одним из их создателей. Его даже называли «самым выдающимся изобретателем в истории авиации». Академик Королёв его своим учителем считал.
– Почему же о нём так широко не трубят, как об остальных?
– Сами не догадываетесь, почему? Да и жизнь у него была весьма непростой…
В этот момент молоденькая девочка-официантка приносит нам тарелки с горячей пиццей, и Шварц тут же тянется за бутылкой с вином:
– Давайте поднимем тост за авиацию и за космос!
Гляжу на часы и недовольно сообщаю:
– Мы тут с вами уже двадцать минут сидим и беседуем почему-то про российскую авиацию и космонавтику. Всё это прекрасно и занимательно, но неужели вы думаете, что у меня нет более важных дел на сегодня?
– Вы меня, наверное, неправильно поняли, уважаемый господин Штеглер, – на лице у Шварца всё ещё улыбка, но в глазах уже ни капли веселья. – Всё, о чём я говорю, имеет самое непосредственное отношение к нашему последующему разговору.
– Тогда давайте без долгих прелюдий!
– Как скажете, – Шварц ставит бутылку на место и отодвигает в сторону тарелку с пиццей. – Я почти не знал своего отца. На то много причин. Во-первых, он был засекречен и трудился в таких организациях, о которых не только беседовать, но и упоминать было опасно. Только сейчас стало известно широкому кругу, что он занимался разработкой летательных аппаратов, которые не только намного опережали иностранные аналоги, но и были порой технически невыполнимы из-за отсутствия необходимых технологий и материалов. Он просто бурлил идеями, и не было для него нерешаемых задач. Поэтому его и берегли, как зеницу ока, при всей кровожадности и подозрительности тогдашних властей. Кроме того, я уже говорил, у него была другая семья, а с моей матерью он никогда не жил, хотя очень любил её и меня. Может, в конце концов, он и ушёл бы к нам, но в те времена развод для людей его уровня был равносилен самоубийству и краху карьеры. Его и без того в тридцать восьмом году арестовали по стандартному обвинению в связях с Тухачевским и шпионаже на разведку Муссолини. Отсидев положенную десятку в «шарашках», он не избавился от страха и до конца своих дней опасался даже собственной тени. Но без своего главного дела жизни обойтись, безусловно, не мог, поэтому продолжал успешную изобретательскую карьеру даже в тех, практически тюремных условиях – других вариантов у него не было…
– Всё это, повторяю, прекрасно, но какое всё это имеет отношение ко мне и моему сыну?
– Не торопитесь, дайте досказать… С матерью он познакомился, когда переехал работать в Таганрог в 1948 году. А в 1950 году родился я. Спустя два года отец уехал в Новосибирск, а мы с матерью остались одни до самого нашего отъезда на Западную Украину, потом – в Румынию и уже оттуда – в Израиль. Однако связей с отцом мы никогда не теряли. Окольными путями он передавал или переводил нам деньги, писал письма, интересовался, как мы живём. Даже когда мы обосновались в Израиле, он продолжал переписываться с нами до самой своей кончины в конце 1974 года… И вот однажды, года за два до его смерти, я получил от отца очень странное письмо, в котором совершенно ничего не понял, но, как и все послания от него, не выбросил, а сложил в шкатулку. Разбираться в том, о чём он меня просит, мне было некогда, потому что я работал с утра до ночи, развивал бизнес, а вот сейчас, когда завод закрылся, и у меня появилось свободное время, наконец, смог спокойно сесть и перечитать все его послания нам с матерью. Но это письмо было адресовано именно мне, и оно резко отличалось от остальных. В нём он просил меня… впрочем, зачем пересказывать? Я сделал копию и покажу вам.
– Вы считаете, что мне это будет интересно? И удобно читать чужие письма?
– Там есть и про вас… – Шварц достаёт из кармана сложенный листок и протягивает мне.
«14 июля 1972 года.
Здравствуй, мой дорогой сын!
Как мне не хватает вас с матерью! Пока мы жили в одной стране, мне было достаточно и того, что я мог в любой момент собраться и приехать к вам, даже если мы находились далеко друг от друга. Моё начальство, наверное, позволило бы мне это. Сегодня мы уже в разных странах, и встретиться нам невозможно. Я невыездной, а вас никто назад в СССР не пустит. Возможно, в будущем люди смогут передвигаться по миру свободно, без виз и ограничений, но к тому времени меня уже не будет.
Я внимательно слежу за всем, что происходит у вас в Израиле. Очень переживал, когда пять лет назад была Шестидневная война[1], в которой вы выстояли и победили. Даже знаю, что ты, мой сын, мой дорогой и любимый мальчик, воевал и, слава Богу, уцелел. Не сомневаюсь, что и в следующей войне, которая случится осенью 1973 года[2], всё сложится для тебя благополучно. Не спрашивай, откуда я знаю про будущую войну. Знаю, и всё. Я не Вольф Мессинг, и у меня нет дара предвидения. Но это не предвидение – это совсем другое, о чём ты со временем, надеюсь, непременно узнаешь.
Вероятно, письмо, которое ты держишь в руках – моё последнее или одно из последних писем к тебе, потому что я протяну от силы ещё год-два, и меня не станет. Мне это тоже известно. Хочу попросить тебя об одном одолжении. Конечно, я мог бы сделать это и сам, но меня опекают настолько плотно, что любой мой поступок, не связанный с основной деятельностью, сразу вызывает у контролирующих органов – надеюсь, ты догадываешься, каких? – тысячу вопросов. Не хочется подставляться самому и подставлять людей, которые об этом даже не догадываются. Остаётся
