Поппи Брайт - Потерянные Души

– Папа.

Уоллас заставил себя открыть глаза. Он был вовсе не дома, в коридоре у двери в Джессину комнату. Он шел вниз по Бьенвиль, вдыхая прохладный ночной воздух, – он направлялся к реке. Но прошлое снова всосало его в себя, в тот самый день…

Джесси звала его. Десять лет они прожили с ней вдвоем. У них не было никого, кроме друг друга. Десять лет – с того кошмарного дня, когда Уоллас зашел в ванную и увидел Лидию в остывающей красной воде с руками, разрезанными от запястий до локтей. Он – отец Джесси. Кроме него, у нее нет никого. И он должен ответить, если она зовет. Он ей нужен. И он отзовется.

– Папа, – звала она тихо. – Папа.

Уоллас уставился на старенькую картинку на двери в Джессину комнату – мультяшный кролик в заляпанном разноцветными красками комбинезоне пишет малярной кистью слова: ГЕНИЙ ЗА РАБОТОЙ, – потом открыл дверь и вошел из сумрачного коридора в яркий, почти ослепительный свет. Окна Джессиной спальни выходили на солнечную сторону.

Она только что вышла из душа, и ее кожа была свежей, розовой и росистой, как сама весна. Влажные волосы прилипли к щекам. Уоллас смотрел на дочь, и тут зеленое полотенце соскользнуло с ее груди. В последний раз Уоллас видел Джесси голой, когда она была совсем-совсем маленькой, пухлой и несформировавшейся, с розовыми круглыми сосочками и чистой крошечной складочкой между ножек. Но теперь ее грудь налилась и потяжелела, и Уоллас подумал, как это, должно быть, приятно – прикоснуться к этой груди, взять в рот этот сосок цвета спелой клубники. Интересно, какой у него будет вкус?

– Я стану вампиром, папа.

Он вдруг понял, что не может выдавить из себя ни слова. Во рту пересохло, так что даже нельзя было сглотнуть комок, вставший в горле.

– Оденься, Джесси. – У него получился лишь сдавленный шепот, слабый и бесполезный.

– Я буду кусать людей, папа. Я буду ими кормиться. Мне нужна кровь. Густая… горячая… алая кровь. Мне нужна твоя кровь, папа. Я хочу есть. Твоей Джесси нужно поесть. Иди ко мне.

Он сам не понял, как оказался у нее в постели. Конечно, если б она его не соблазняла так откровенно, если б она не была его дочерью, его единственной радостью, если бы он не стремился с такой одержимой готовностью делать все, о чем она его просит… если бы за те десять лет, что прошли после смерти Лидии, у него были другие женщины… если бы боль в его чреслах не рвалась наружу с таким надрывом, он бы, конечно, не дал ей увлечь себя на постель, расстегнуть на нем брюки, оседлать его и обвить его бедрами гладко и туго – как морской анемон. Он бы не застонал, и не сжал бы в ладонях ее налитые и мягкие груди, и не стал бы вбивать свою штуку во влажное и бархатистое естество собственной дочери… Он не знал, сколько все это продолжалось, а потом она наклонилась к нему, и он почувствовал острое прикосновение бритвы к шее под челюстью. Джесси приникла губами к ранке. Он почувствовал, как дернулось ее горло, когда она сделала первый глоток. А потом у него перед глазами поплыла черно-красная пелена.

Он очнулся на Джессиной постели, среди смятых простыней и запаха юной девичьей кожи. На горле был тонкий порез – не страшнее, чем, если бы Уоллас порезался сам, когда брился, – в потеках запекшейся крови и подсохшей слюны. Джесси не было.

Вечером она не пришла домой. Она вообще не пришла.

Прошло несколько дней. Уоллас бросился на поиски. Он искал ее во всех заведениях, о которых она хотя бы раз упоминала в их разговорах. Во всех этих сумрачных барах и ночных клубах во Французском квартале. Он не знал, что он скажет Джесси, когда ее найдет. Ему начало казаться, что в том, что случилось, виноват только он. Как будто это он ее совратил. Как будто он взял ее силой. Он не знал, сможет ли он посмотреть в глаза своей дочери. Но это было уже не важно. Потому что он так ее и не разыскал. И больше уже никогда не видел.

Все чаще и чаще он стал забредать в своих поисках в один тихий бар с незамысловатым названием «У Кристиана», сумрачное заведение с витражными стеклами, что отбрасывали разноцветные тени на тротуар. Этот крошечный барчик в самом конце Шартрез-стрит стоял как бы в стороне от шумной жизни Французского квартала. Уоллас приходил сюда потому, что знал: Джесси здесь нравилось, она здесь часто бывала. В баре он внимательно наблюдал за барменом. Кристиан со знанием дела смешивал коктейли и беседовал с посетителями очень вежливо, хотя и с некоторой отстраненной холодностью. Он отвечал, когда к нему обращались, но никогда не заговаривал первым.

Наблюдая за Кристианом – сухопарым, высоким и бледным красавцем, который всегда одевался во все черное, – Уоллас все больше и больше склонялся к мысли, что Джессины идеи насчет вампиров были не такими уж и бредовыми. В этом Кристиане было что-то такое, что навевало на Уолласа непонятный ужас. Уоллас сам считал себя верующим, но в присутствии этого человека, от которого так и веяло холодом, божественный свет и тепло у него внутри как-то вдруг усыхали. Однажды их взгляды случайно встретились, и Уоллас весь похолодел. Холод в глазах Кристиана – пустой, жуткий холод, как ветер, несущийся над бесплодной равниной, – был убедительнее всех разговоров Джесси, всех ее книг и фильмов, ее судорожных потуг пить кровь.

Уоллас не мог забыть эти глаза. Вот и сегодня, когда Кристиан посмотрел ему в глаза, он испытал то же самое леденящее прикосновение чего-то потустороннего, ту же самую бессильную ярость. Теперь Уоллас верил в вампиров.

Но сегодня он уже не будет таким беспомощным. Пятнадцать лет назад ему было страшно. Но теперь страх уже не имеет значения. Его коснулась десница Божья: это было мучительное и тяжелое прикосновение, оно словно вывернуло его наизнанку, но оно очистило его кровь и подарило ему бесстрашие, и очень скоро они с Джесси встретятся. Сегодня он отомстит за нее, и к нему снова вернутся воспоминания о ней настоящей, о девочке, которая так беззаботно смеялась и танцевала, которая его любила, – а не об этом создании Тьмы, изуверских соблазнов и крови, какой он ее запомнил. Сегодня Уоллас искупит свой грех и снимет с себя проклятие. Сегодня он освободится.

На воздухе он протрезвел. Он собрал себя в кулак, пытаясь твердо стоять на ногах и не поддаваться головокружению и страху. Сегодня – его ночь. Его и Джесси.

Он пошел к реке.

8

Твиг матерился на чем свет стоит, пробираясь по лабиринту запутанных улиц Вашингтона. Улицы казались ему какими-то перекошенными и неправильными, дорожные указатели – не поддающимися расшифровке. Наконец он свернул под кирпич на улицу с односторонним движением, резко затормозил у входа в какой-то модный отель и заявил: