Повелитель света - Морис Ренар
Автомобиль влетел в пустоту. Настоящий метеор! И – ни единого гудка! Ни единого предупреждающего сигнала водителя! Ни единого жеста со стороны четырех человек в прорезиненных плащах со скрытыми очками лицами, хранивших пугающее молчание!
Болид едва не задел стоявших справа, затем, резко повернув в сторону, – сгрудившихся слева, потом снова вильнул вправо; так оно и продолжалось. Жуткие крики сопровождали каждый поворот автомобиля, и люди падали рядами, потому что он скашивал их большими, насаженными на оси колес серпами наподобие тех, которыми были снабжены в древности боевые колесницы…
Мгновенной, стремительной молнией автомобиль пронесся вдоль всего этого людского рва, буксуя местами и оставляя после себя ужасную бойню. (Кровь текла ручьями, как вода в проливной дождь.)
Так он достиг площади, но там, вместо того чтобы продолжить движение по прямой линии, где ему оставили свободное пространство, совершенно неожиданно повернул в сторону и вклинился в самую гущу толпы.
Так или иначе, набранная им скорость и его мощь были таковы, что он снова преодолел приличное расстояние, прежде чем остановился. Его ход напоминал покачивание шлюпки на волнах бурного моря: он поднимался и вновь погружался, метался из стороны в сторону. Вялые удары слегка сотрясали капот. Из-под колес вырывались алые брызги.
Автомобиль двигался вперед сквозь страдания и боль орущего люда. Ужасающий жнец человеческого поля, он проделывал в нем отвратительную дыру. Такой кровавой резни не помнил ни один из присутствующих; но главное, никогда еще более страшной бойни не устраивали столь хладнокровные убийцы. Руководил сей гекатомбой бесстрастный водитель.
Его одежды напоминали те, в каких ходил граф Сириль де Трупье, тот самый, которому «помогли» отправиться в мир иной жители деревни.
Когда эта деталь обнаружилась, страх вырос в разы. Все бросились наутек. Спасайся кто может!
Обратившуюся в беспорядочное бегство толпу разбросало во все стороны.
Однако множество зевак забилось в угол площади, откуда вел лишь один тупичок; их же туда загнала опасность. В этом месте собралась плотная толпа обезумевших людей, которые топтали и теснили друг друга, взбирались друг другу на плечи…
Автомобиль устремился на них.
Последнее усилие бросило полуразвалившегося, покрытого отвратительными пятнами монстра в глубины безудержной паники. Он проре́зал эту кучку людей насквозь и разбился о трепещущий отбойник, созданный вдавленными в стену жертвами.
Смерть гадине!.. Распростертые тела четырех палачей лежали среди обломков машины. Тотчас же свирепые, опьяненные ненавистью парни подбежали, чтобы их прикончить.
Один из них, механик по профессии, увидел под грудой железа мотор и сильно удивился, не обнаружив в нем четверного силуэта цилиндров; их привычный блок заменяло большое «динамо». Но этому мстителю было чем заняться и без дальнейшего осмотра электрической системы: его приспешники уже вытащили из-под обломков убийцу-шофера, сорвали очки, скрывавшие лицо этого бандита, – и тут же все как один отдернули от него руки…
Так как сама Смерть управляла этой машиной-косилкой.
Честное слово: то был ужасный ухмыляющийся скелет, с костей которого свисали зеленоватые клочья плоти.
В то же время обнажились, лишенные плащей, три других скелета, гораздо более древние: первый – в охотничьем, с фамильным гербом на пуговицах костюме маркиза Фюльбера; второй – в шелковом полукафтане, коротких кюлотах и со шпагой, почти горизонтально закрепленной на перевязи; третий – в пышном панье, стянутом на талии голубой тесьмой.
Как уж тут было не поверить, что граф Сириль, явившийся из загробного мира, вышел на тропу мести, прихватив с собой егермейстера, посла и канониссу!
Все взгляды в который уже раз обратились на мрачный замок, откуда вырвались умершие. В большинстве своем то были взгляды как никогда пристальные и суровые: многие ожидали виде́ний Иосафатовой долины…[120]
Но замок был неподвижен; лишь кто-то спокойно закрывал в нем окно караульни.
1913
Шум в горах
Посвящается Э. Фийяру
Лишь на второй день Флоран Макс действительно услышал этот шум – услышал и прислушался к нему.
Накануне утром, проходя мимо, он уловил его, но оставил без внимания; гул этот смешивался для него с журчанием воды и бесчисленными шорохами горы. Вечером, на обратном пути, он смутно вспомнил о нем; его уши уловили этот шум… Он чем-то походил на тот, что производит рой мух или же подземный ручей.
На этот раз он остановился.
Флоран Макс покинул свой горный домик еще до зари. С коробкой красок, которую он носил на цепочке на груди, и складным мольбертом под мышкой, он поднимался по высокогорным тропинкам к знакомому месту, чтобы завершить начатое.
Пейзажист шел медленно. Уже начало светать.
В незаметном крещендо утренних лучей снова проявлялось все великолепие окрестностей. Сутулый и усталый, Флоран Макс смотрел себе под ноги, стараясь ставить башмаки между камнями.
Он шагал вперед без радости, из необходимости, по привычке. Искусство? Красота? Природа? Вздор!..
Ему было сорок пять; вот что его удручало. «Старик! – думал он. – Старик!» Он стал таким как-то вдруг, разом. Красивая девушка в ответ на комплимент бросила ему этот возраст во взгляде, которым она окинула его с головы до ног. И тут же, словно взгляд этот был пагубным, он ощутил себя седым и морщинистым, заплывшим жиром и закоснелым – словом, таким, каким и был на самом деле.
Он, он – и старик? Но он еще ничего не сделал, никого не успел полюбить, ни в чем не преуспел!
В ужасе от этого недавнего открытия, он незаметно рассматривал различные его стороны. Колени утратили прежнюю гибкость; он чувствовал тяжесть в пояснице – особенно слева – и прекрасно сознавал, что с утра его лицо, как говорится, «нуждается в хорошей глажке».
«Ну вот, – думал он. – Добиться чего-то в жизни: дудки! Любовь: дудки!.. А все из-за этой войны. Говорят, она длилась пять лет? Ну да, как же! Да это все равно что одна ночь Рипа[121]. Ночь длиною в столетие. На войну мы уходили еще молодыми, но каждый день там стоил четырех, так что возвращались оттуда уже стариками. Старик!»
Переполняемый негодованием, он остановился и уставился в одну точку перед собой. Стояло утро, осыпанное светлым золотом; в самом разгаре была весна. Primavera, gioventù…[122]
Громогласно поднималось солнце. Далеко внизу розовые горы, затянутые утренней дымкой, становились бархатистыми и нежными, словно девичьи щеки.
«Теперь уже я живу в дисгармонии со всем этим. Но как же так вышло?.. Чем я успел насладиться?.. Неужели это и есть жизнь? Две ее половинки: одна, состоящая из планов, другая – из сожалений?
