Ведьмин корень - Ирина Владимировна Скидневская
В просторной комнате стены отделаны панелями из золотистого камня и мерцают в полумраке, на полу большой ковёр. За столом спиной ко мне сидит мужчина. Он потягивает тёмно-красное вино из бокала; перед ним только что погасший экран, в глубине комнаты, на ложе, покрытом драгоценными меховыми шкурами, – полуобнажённая женщина с гривой чёрных волос. Их лица почти не различимы в свете плавающих свечей в каменных чашах вдоль стен.
Птица пикирует на стол, её оперенье издаёт сухой металлический треск. Стуча когтистыми лапами, она подбирается к мужчине, склоняет перед ним голову. Мужчина давит двумя пальцами на жёлтые глаза, птичья головка падает в его подставленную ладонь. Из ящика стола он достаёт новую и со щелчком пристраивает её на место. Птица взлетает, чтобы присоединиться к нескольким птицам, что неподвижно сидят на жёрдочке высоко под потолком. Мужчина швыряет головку злейки в другой ящик и вдруг видит, что коснувшись клюва, испачкал руку. Теперь он с удивлением рассматривает не засохшую, несмотря на долгий полёт птицы, кровь.
– Покажи, – заметив его беспокойство, говорит женщина, и мужчина подносит ладонь к её лицу. – Бестолковые создания. Почему ты её оставил? Ведьму не уберегла, мальчишку не добила.
– Мои птицы не проиграли ни одной схватки в День птицелова, а я даже не помню, сколько лет этому празднику!
– Сегодня проиграли. Смой кровь вином.
– Кровь смывают кровью!
– Как странно. Птица старалась, я же видела. Что там пошло не так?
Он всегда нуждается в ней, поэтому даже слабой нотки примирения в её голосе хватает, чтобы унять его гнев. Он берёт бокал и опрокидывает на ладонь. Тёмно-красная жидкость струится на ковёр.
Он жив?! Почему я до сих пор здесь? Экран на столе неожиданно загорается, я вижу на нём какую-то старуху. Давно я не смотрелась в зеркало – они всё врут, эти зеркала, и чем дальше, тем сильнее врут, поэтому я не сразу узнаю своё лицо. Я надеялась, что, прорываясь сквозь время, я бесплотна, но вот он, мой оттиск. Секунды потеряны безвозвратно, меня заметили. Я рванулась прочь, наружу, – будто перевалилась в холодную воду через борт лодки, только, боюсь, моё смазанное изображение никого не сможет обмануть, я наследила, а эти двое, думаю, умеют ходить по следу.
Вдруг моё сердце сжимается. Если я настолько материальна в этом прошлом, что отражаюсь в зеркале, за мной уже наверняка организовали погоню, и как личность я погибну раньше, чем узнаю, что с ним случилось двадцать лет назад. Все старания пойдут прахом из-за непростительного любопытства, толкнувшего меня вслед за птицей…
– Вернись, – говорит человек, который держит меня за руку. Его голос как будто доносится из соседней комнаты. – Скажи ему, что ты от меня. Пусть никого за тобой не посылает.
Я делаю, что он велел, и с удовлетворением наблюдаю, как мужчина, глядя на экран, трясётся от бессильной злобы.
– Передай, я выклюю ему глаза!
– Не выйдет, – говорю я. – У него клюв длиннее.
Даже мысленное перемещение требует сил и времени, и я так ослабела, что в любой момент могу умереть или очнуться от транса, тогда конец моей жизни и моей миссии будет бесславным. Я должна вернуться не только ради Таи – ради истины.
Я снова в лесу, и он лежит передо мной на красном снегу под низким белым небом. Но что-то изменилось. Кокон безмолвия вокруг него разрушен, он слышит звуки леса: то ухнет далёкая птица, то с ветки железного дерева упадёт ком снега, или засвистит ветер, поднимая снежную пыль.
– Мама… Вика… зайчонок… я живой…
Он пока не может говорить, разучился за долгие годы, но я улавливаю его мысли, я его чувствую.
– Мама…
Она встретилась с ним тайком от дочери, когда ему было девять. Он не понимал, почему они живут врозь, всё ещё помнил её и скучал по ней, по её песням и сказкам. В их семье всё встало с ног на голову из-за гадалки. Пришла незваная, язык без костей, и напророчила ему раннюю смерть. Сказала матери, если уши заболят, отвыкай, всё равно не жилец. Вариантов всего два. Спасёшь от глухоты – вскорости утонет. Оглохнет – в двадцать лет убьёт ведьму и сам погибнет. Что делать матери? Выпросила у гадалки камни, бросала в надежде, что хоть раз выпадет белая сторона на двуцветном камешке. Не выпала. Тогда придумала третий вариант, безнадёжный – обмануть судьбу. Рисковая. Когда дети уехали в другую деревню, продала домишко и подалась к родственникам в городок под названием Листья. Отнеслись к ней сердечно, приняли, помогли занять у влиятельного человека сумасшедшую сумму. Долг подписалась отрабатывать плакальщицей на похоронах и песельницей на свадьбах. Так и жила в тех Листьях, каждый день то радуясь, то плача вместе с чужими людьми. И работа, и жизнь – на износ. Всех денег, от продажи дома и занятых, хватило на полкапли разведённой живицы из хитина янтарника. Дождалась, когда сын подрос достаточно для того, чтобы понять и запомнить, и привезла ему живицу в крошечной капсуле, искусно впаянной в медальон. Просила медальон не снимать и молчать о богатстве, что он носит на шее, рассказала об испытании, которое ждёт его в двадцать лет. Сестре он подарок показал, но утаил, что в нём скрыто, ведь никому – это значит никому. Сейчас эти полкапли спасли ему жизнь.
– Кто тебя так? Росомаха, что ль?
Мужчины из деревни – среди них много охотников – объединились, чтобы найти пропавшего ребёнка, и разбили местность на квадраты. Пурга не ко времени завела свою тоскливую песню, за ночь снега навалило чуть не по колено. Снег сырой, к ногам липнет, на лыжи ещё не встать, но плотник Тудак помочь с поисками согласился в числе первых, просто чтобы не было потом разговоров. А так-то… больно надо. Пошёл в паре с одним хлипким мужичком. Только замаячили вдалеке чёрные силуэты железных деревьев, у мужичка прихватило живот, и пришлось ему вернуться в деревню, со своей медвежьей болезнью. Вот так Тудак оказался один в лесу. Решил походить для виду, а наткнулся на немого, лежащего в луже крови.
– И как ты не отбился, с таким-то стволом?
Расчехлённое ружьё немого лежит рядом на снегу, до того новое и дорогое, что Тудака аж тошнит.
– Ишь ты, – сказал он, наклоняясь над раненым и рассматривая наполовину затянувшиеся, но всё ещё сочащиеся кровью раны.
Кроме рваных, как от когтей, на голове и на шее были
