Надежда Попова - Ведущий в погибель

– Предположил, – возразил Курт; шарфюрер раздраженно отмахнулся:

– Не заливайте мне уши, Гессе. Идите наверх – он велел послать вас к нему, когда явитесь. Обоих, – повторил Келлер снова, и стриг изобразил в его сторону благодушную полуулыбку. – Если выйдете от него живыми, значит, не полетит и моя голова. В свете этого – bene sit[219].

– Je vous remercie[220], – чопорно промолвил фон Вегерхоф, вплывая в двери, и Келлер нездорово поморщился.

Второй этаж ульмской ратуши в это утро напомнил внутренность кельнского Друденхауса в дни важных дознаний – так же у каждой лестницы стоял молчаливый страж, так же кто-то с бумагами в руках шел или торопливо пробегал мимо, не обращая внимания ни на кого и не останавливаясь, чтобы поздороваться, и лишь у самых дальних комнат наперерез шагнул некто, поинтересовавшийся, наконец, не есть ли не знакомый ему человек со Знаком майстер инквизитор Гессе в сопровождении барона фон Вегерхофа, коих ожидают вон за той дверью.

За дверью, некогда скрывавшей небольшой зальчик невнятного назначения, обнаружился напрочь вмонтированный в плиты пола каменный стол, за которым сидел одинокий немолодой человек в рясе доминиканца, неспешно и вдумчиво водящий пером по выложенному перед собою листу, своей безмятежностью являющий резкий контраст с окружающим миром. На вошедших он взглянул приветливо, без тени удивления, остановившись взглядом на стриге, и тот, не замедлив у порога, прошел к столу и уселся напротив.

– Альберт, – поприветствовал фон Вегерхоф коротко, и монах улыбнулся в ответ, глубоко кивнув:

– Знаю, постарел. А ты недурственно выглядишь. Как всегда, впрочем. Не мнитесь у двери, юноша. Курт Гессе, как я разумею?

– Да… – напряженно подтвердил он, медленно подойдя, и начальство, тяжело вздохнув, извлекло из-за ворота рясы сияющий полированной сталью Знак.

– Вам я не ведом, посему прошу подступить и убедиться, – предложил новоприбывший, подав Сигнум на ладони.

Убеждаться было не в чем – того факта, что фон Вегерхоф признал явившегося лично, было вполне довольно, однако исполнение предписаний оставалось необходимостью, и Курт осторожно шагнул ближе, склонившись над выбитым в медальоне номером.

– Четыре?.. – растерянно переспросил Курт, сам не зная, зачем – ошибки в таком деле были невозможны; доминиканец улыбнулся еще шире:

– Отчего вдруг сей устрашенный взор? О, нет; я не Альберт Майнц, как вы, возможно, могли себе помыслить, особенно после знакомства с Александером.

– Но вы представитель Совета.

– Истинно так; присядьте, Гессе. Нам с вами предстоит беседа о свершившихся в сем недостойном городе делах. У вас, замечу, – продолжил доминиканец, когда Курт, нащупав табурет, осторожно уселся рядом со стригом, – облик куда как менее здравый, нежели у упомянутого Александера, из чего я вывожу заключение, что дела все так же вершатся, не давая вам и минуты роздыха.

– Угу, – ухмыльнулся фон Вегерхоф. – Я тоже так подумал, застав его сегодня поутру tête а tête с Адельхайдой.

– В городе мирно, – пропустив высказанное мимо ушей, продолжил новоприбывший, – не слышно сумятицы, не видно возмущений. Шарфюрер поведал мне уже о некоторых детальностях начатых вами деяний, и могу сказать, что упования наши на вашу рассудительность и способность разрешать преткновения независимо оправдались всецело. Бенедикт весьма был в вас убежден, и теперь вижу – не понапрасну.

– Как он? – уже серьезно спросил фон Вегерхоф, и доминиканец вздохнул:

– Скверно, Александер. Неделю уж пребывает на одре. Плоть человеческая не вечна, сколь бы ни была крепка…

– То есть как – на одре? – несколько неучтиво оборвал Курт, и тот улыбнулся снова:

– Не тревожьтесь, сей одр не смертный, хоть несколькими днями ранее все мы почти уж было в том уверились. Бенедикт не желал сообщать вам о том, дабы не препятствовать вам мыслить благоразумно и не отвлекать от дознания. Теперь же опасности миновали, и лекарь свидетельствует, что дело идет к исцелению; не совершенному, увы, сердце уж не юношеское, однако и утратить духовного отца вам сейчас не грозит. А теперь, побеседовав за здравие, перейдем к упоминанию за упокой. Прежде, нежели из ваших уст услышать изложение истории, имевшей место быть в замке императорского блюстителя, желалось бы мне уточнить некие детальности принятых вами решений. Как мне ведомо, обитателям сего города объявлено было, что убиты стриги (числом два), и есть плененные (люди, числом шесть, и стриг, числом один). Однако сих – двое, и хотел бы я услышать, отчего бытность второго создания была утаена.

– Я полагал – не мешало бы ее исследовать, – пытаясь не сбиться на древний слог отца Альберта, ответил Курт нерешительно. – К тому же – дочь наместника; ни к чему давать повод к обвинениям – этим мы фактически помогли бы исполниться хотя бы части плана Мельхиора.

– Ох, – коротко заметил доминиканец с укоризненной усмешкой. – Вы уж и зачинщика вызнали, и с такой убежденностью его именуете…

– Я… мы с Александером допросили птенца. Он описывает человека, нанявшего их шайку для учинения всего этого непотребства, и описания сходятся с его приметами.

– И все же, Гессе, поминать вот так гласно сие имя не следует – от греха, – с напором возразил отец Альберт, и Курт кивнул:

– Понимаю. Так вот – он хотел скандала, хотел опорочить императорского ставленника, и если прилюдно казнить его дочь, если огласить хотя бы ее причастность к этому делу, мы ему лишь поможем. Я распорядился объявить ее убитой, и она уже похоронена. Сам ландсфогт находится здесь, под охраной, и объявлен больным – после убийства его дочери и вообще выпавших на его долю испытаний этому никто не удивился, как и тому, что я не выпускаю его на волю – всем известно, как Конгрегация хватается за свидетелей. Также по моему приказу содержится без связи с внешним миром и друг другом вся замковая челядь, ибо без вашего указания я не знал, какие в их отношении следует принимать действия.

– «Распорядился»… – повторил доминиканец с улыбкой. – «По моему приказу»… Недурно управились. Размах обер-инквизиторский. Как вам такая мысль, Гессе? Не желаете соблюсти традицию, по каковой всякое новое дознание завершается для вас обретением нового чина?

– Смеетесь, – с надеждой предположил Курт, и отец Альберт кивнул:

– Смеюсь. Однако ж, смеюсь всерьез. Город немалый, тяжелый, при всем том вы сумели с ним совладать. Помощник обер-инквизиторский – неужто не осилите? Думаю, куда как лучше многих прочих, предложенных на сию должность. Бенедикт не возражает…