Леонид Шифман - Дежа вю (сборник)

На негнущихся ногах Антон сделал несколько неуверенных шагов и оказался в центре мозаичного круга со стрелами-пиками. Здесь стоял мольберт, а вполоборота к проходу между скамьями художник рассматривал собственное творение. И сзади…

Антон обернулся в испуге – конечно, там никого не было, и у алтаря не было никого, и у первой колонны от входа. С хоров доносились все те же слабые шаркающие звуки – невидимый органист устраивался удобнее или, может быть, протирал тряпочкой клавиши…

Медленные звуки органа спустились с хоров и растворились в воздухе. Воздух стал музыкой, Антон протянул ладонь, и в нее легло ощущение спокойного доброжелательства, смыв ощущение страха, неуверенности, беды. Художник, убийца, девушка, мольберт… Это было, но этого не было, и быть не могло. Еще одна причуда его сумасшедшей памяти. Только и всего.

Антон направился к выходу, глядя прямо перед собой, но боковым зрением ожидая увидеть тень на тени и побежать… от чего?

От себя не убежишь, – произнес Антон банальную фразу, выйдя в ослепляющую после храмовой темноты цветную реальность амстердамского утра. Скамейку, на которой он сидел несколько минут назад, успели занять – юная мама склонилась над коляской и шептала нежности ребенку, девочке со светлыми курчавыми волосами.

Антон шел не оглядываясь, – он не хотел знать, открыта ли еще дверь в церковную темноту, кто там стоит на пороге и смотрит ему вслед. Никто не стоял, скорее всего, но он чувствовал упершийся в спину взгляд и не мог избавиться от этого ощущения, пока не миновал несколько кварталов и не вышел на шумную улицу Дамрак, где как раз подкатил к остановке двадцатый номер трамвая и тренькнул звонком, напомнив московскую десятку его детства, на которой он каждый день ездил по утрам в школу и обратно.

У поворота на Спуи он вышел. Направо – к гостинице, где он снял маленький номер с видом на Амстель. Вперед – к серому и невзрачному, на первый взгляд, дому, где еще вчера он увидел рядом с красной, будто выкрашенной бычьей кровью, дверью среди прочих табличек серебряный квадрат с именем человека, о котором ему рассказывали еще дома, в Израиле.

Он не выбирал направления – ноги решили за него. Не в первый раз.

Приемная частного детектива больше была похожа на студию художника, во всяком случае – в представлении Антона. Огромное, в два человеческих роста, окно, в котором можно было бы увидеть весь центр города, если бы прекрасный вид не загораживал дом напротив. На покатом склоне черепичной крыши вольготно, будто на картине старинного голландского мастера, расположились два огромных кота, подозрительно глядевших друг на друга, но пока не предпринимавших попыток выяснить отношения. Поодаль грелась на солнце, вытянув лапы, изящная черная кошечка, местный вариант пантеры. Кошечка вяло помахивала хвостом, ожидая начала представления.

– Забавляет? – сказал Манн, возвратив Антона из мира кошачьих грез в будничную атмосферу, куда клиент собирался внести немного криминального разнообразия. – Садитесь. Эдит сказала, что ваше имя Антон Симак. Из России?

Разговор велся по-английски. Антон попытался построить в уме простенькую фразу на голландском, понял, что объясниться толком не сумеет, и ответил на английском, который знал с детства:

– Из Израиля. Когда я уезжал… я здесь в отпуске, турист… мне порекомендовали, если что, обратиться в агентство Манна.

– Неужели обо мне рассказывают в Израиле? – поразился Манн.

– Линда Штраус, слышали о такой? – вопросом на вопрос ответил Антон.

– О, – улыбнулся Манн. Хорошая у него была улыбка, открытая, добрая, Антон подумал, что все теперь будет в порядке: человек, умевший так улыбаться, по крайней мере, не способен отвергать без рассмотрения самые странные рассказы клиентов – собственно, так о Манне и сказала Линда, репортер «Маарива», приезжавшая полгода назад в Ариэль, чтобы взять интервью у кого-нибудь из сотрудников недавно открывшейся лаборатории космической физики. Они тогда проговорили весь день, это и не интервью было, а дружеская беседа, и об амстердамском частном сыщике Линда вспомнила, когда зашла речь о неразрешенных загадках дальнего космоса – о темной энергии, например, и о струях межгалактического вещества, протянувшихся на такие огромные расстояния, что никакой закон тяготения, даже модифицированный современными ниспровергателями Эйнштейна, не мог объяснить их движения. «Удивительно, – сказала тогда Линда, – человек будто притягивает к себе загадки, которые, как другим кажется, не имеют решения, разве что мистические, но Манн извлекает из них реальную суть, совсем, как вы из ваших темных сил и потоков»…

– Линда Штраус, – Манн повторил имя с видимым удовольствием. – Нас познакомила Кристина, иначе я бы не согласился на интервью, не любитель, знаете…

– Кристина…

– Моя жена, – пояснил Манн. – Садитесь в кресло, и на вас не будут падать прямые лучи солнца, я вижу, вы щуритесь. А я люблю сидеть, чтобы солнце светило в глаза.

– Тогда вам…

– Ничего не видно, да! Но зато я гораздо лучше слышу. Когда – и если – будет нужно, я вас рассмотрю очень внимательно, поверьте. А пока… Вам удобно? Будете пить кофе? Эспрессо? Черный? С сахаром?

– Черный, если можно, – пробормотал Антон. – С сахаром, да, одну ложечку. И без молока, а то в местных кофейнях…

– Только без молока! – твердо сказал Манн. – Молоко отбивает вкус. Рассказывайте.

– Послушайте, – неуверенно сказал Антон. Он всегда говорил неуверенно, когда задавал свой стандартный вопрос, пытаясь для начала понять, что можно произнести вслух, а что надо оставить в себе, хотя это и трудно, потому что память была, как включенный мотор, – если не дашь возможности разогнаться, то перегреется, и начнет болеть голова, придется доставать пакетик с таблетками… – Послушайте, мне кажется… Мы с вами не встречались раньше? Я не бывал здесь? В этой комнате?

– Нет, – с удивлением и интересом сказал Манн. – Уверен, что вижу вас впервые. Вам… – он помедлил, – кажется, что вы здесь уже бывали?

– Дежа вю, – пробормотал Антон. Обычно он не признавался сразу в своей особенности воспринимать мир как вторичную проекцию чего-то, что уже было, но стерлось из памяти.

– Дежа вю, – повторил он. – С этим, собственно, все и связано.

Манн молчал и слушал.

Чтобы вам было понятно произошедшее… Вы можете решить, что у меня с головой не в порядке… Поэтому я расскажу сначала о своем детстве. Не подумайте, что это приступ словесного недержания. Наоборот, я никому… то есть, почти ни с кем об этом не говорю, зачем людей напрягать… Но сейчас… Вы правы, это лишние слова, а суть…