Норби (СИ) - Валентинов Андрей

Сначала я заметил фотографа. Вспышка! Когда проморгался, фотографов было уже двое. Один опустился на колено, второй снимал стоя, широко развернув плечи.

Трое на ступенях, похожие словно братья. Молодые, плечистые, в светлых плащах нараспашку. У того, что в центре, в правой руке шляпа, в левой – маленький бело-красный флажок. У стоящего слева тоже флажок, но звездно-полосатый.

Голосил тот, что справа – уверенно, хорошо поставленным голосом. Наверняка месяц тренировался.

– Агрессия большевиков против Польши заставила всех честных людей мира вспомнить о том, что наши принципы следует защищать, если потребуется – с оружием в руках. Уже сотни американцев приехали в Польшу, чтобы вступить в Легион свободы.

Репортеры записывали каждое слово в блокноты, хотя такую речь нетрудно выдумать и самому. Все ясно, парни, как и я сам, отметились в Лондоне, где регистрируют добровольцев. Затем Париж, Антверпен – и морем в Гдыню. Франция держит нейтралитет, поэтому добираться приходится через Бельгию.

– Из Америки едут не только те, у кого польские предки. У всех нас общие пращуры – те, что сражались за независимость США. И сейчас настал час.

Снова фотовспышка, еще одна. Толпа обтекала слева и справа, но многие присоединялись, желая поучаствовать и, если повезет, попасть в кадр. Наверняка импровизацию тщательно готовили. И журналисты на месте, и фотографы. Полицейский-ажан, просочившийся через толпу, даже не думает мешать.

– Польша сражается! Польша не сдается! Польша Сталину не по зубам! Русские не пройдут!.. Русские.

Человека в плаще, но не светлом, а черном, я заметил слишком поздно. Не один я, даже полицейский не обратил внимания, слушая говорливого оратора. Из-под плаща выглянул короткий ствол. Я успел подумать, что самое время падать на пыльный бетон перрона.

Дах! Дах! Д-дах! Дах-дах!..

Падать я не стал, вовремя сообразив, что и затоптать могут. Повернулся, схватил поджидавшего сзади носильщика за плечо.

– Смерть фашистам! Смерть!..

Потянул за собой. Мы успели выбраться из толпы до первого отчаянного крика. Выстрелов я насчитал еще семь.

Д-дах-дах-дах! Дах!

Судя по голосу, немец, BMP-35. Я прикинул, что по этому поводу напишут журналисты, если, понятно, уцелеют.

Д-дах!

– Да здравствует Коминтерн! Да здравствует товарищ Сталин!

Да-дах!

– Скоро большая война, Норби. Мировая! А у Соединенных Штатов нет внешней разведки.

– А Отец-Миссисипи впадает в Мексиканский залив. Не надо меня агитировать. Это знаем мы, знает Конгресс. Президент тоже, представь себе, знает.

В тот вечер, где-то за месяц до отъезда Леграна в Европу, мы засиделись в моем кабинете. Секретаря я отпустил, поэтому кофе пришлось варить самому, вспомнив Никарагуа. Там этому хитрому делу меня учили бородатые сандинисты.

– Ты писал Президенту?

– Николя, я не имею права писать Президенту. Я отправил докладную начальству, начальство обещало разобраться. Если тебе интересно, доложили на самый верх. ФДР[5] ответил: «Да, это один из моих постоянных кошмаров».

Разговор начался с мелочей. Обсуждали будущую поездку, намечали встречи, список вопросов, спорили, следует ли извещать посла или сообщить ему обо всем постфактум.

– Как только США вступят в войну, разведка появится сама собой. Есть название, есть будущий руководитель. Организация посла Буллита перестанет быть частной лавочкой и официально перейдет под руку Вашингтона. Зря что ли мы ее столько лет создавали? Точно так же поступают англичане, у них целых два проекта: бюро Кинтанильи и что-то невероятно секретное в Блетчли-парке. А у нас – «Ковбои». Их отчет ты читал не далее, как сегодня.

– Читал… А им можно верить, Норби?

Тогда я подумал и честно ответил «Не знаю». Теперь знаю. У нас нет внешней разведки.

К такси пришлось добираться через соседний переход. Сзади кричали, неистовствовал полицейский свисток, носильщик то и дело пытался куда-то свернуть, наверняка от избытка впечатлений. Я брел сквозь толпу, прикидывая какой акцент у стрелявшего. Не англичанин и не немец. Если окажется соотечественником, дело может принять интересный оборот.

Такси подъезжали к тротуару сразу по два. Я рассчитался с носильщиком и для верности пропустил вперед семейную пару с маленькой девочкой. Предосторожность, но бесполезная. Если захотят перехватить, то наверняка перехватят. Оставалось надеяться, что серый американец с большим чемоданом никого не заинтересовал. Не всеведущие же они! В паспорте – чужая фамилия, ее не знает даже мое начальство. В Лондоне в посольство я не заходил, телеграмм не посылал, никому не звонил.

Но все равно чуть не попал под пули. И кто сказал, что псих с немецким автоматом собирался убить именно парней с флажками? Я вовремя сделал шаг назад, кто-то стал на мое место.

– Мсье?[6] Едем куда?

На этот раз с акцентом – полная ясность, шофер оказался русским. Немолодой, седатый с аккуратными усами и неистребимой военной осанкой. Этот здравицу Сталину кричать не станет. Не тот замес.

Я достал купюру покрупнее, вставил в щель перчаточницы.

– Приказ такой, полковник. Надо узнать, будет ли ехать кто-нибудь за вашей машиной. А если будет, то кто именно.

Русский не дрогнул лицом.

– Придется покружить, мой генерал.

– На ваше усмотрение, – подбодрил я. – Двигаемся в сторону Монмартра, а там определимся. В бой не вступаем, это разведка.

Губы под усами дернулись в легкой усмешке.

– Prikaz ponyal!

3

– Жди здесь, мой Никодим!

Он кивнул в ответ, но тело, распростертое на железнодорожной насыпи, даже не дрогнуло. От горящих вагонов несло гарью и тяжелым смрадом, бомбардировщики СБ разворачивались для очередного захода, добивая обреченный состав. Вокруг истошно голосили, а у горизонта гремела канонада. Вчера пал Белосток.[7]

Лежавший у разбитого бомбами вагона не видел и не слышал, хотя глаза оставались открыты. Перед ним клубилась безвидная серая мгла над Последним полем, и он послушно ждал, пока Смерть позовет вновь. Секунды исчезали в вечности, складываясь в минуты, но поле оставалось пустым. Смерть забыла о нем.

– Парень! Парень! Живой? Ты живой?

Он шевельнул запекшимися в крови губами.

– Так…

Ответил, не думая, почти не услышав вопроса. Просто чтобы отстали, отпустив в покой. Но те, что были рядом, оказались настойчивы. Он почувствовал боль, сильную, почти невыносимую – и понял, что поля больше нет, над ним не мгла, а яркое майское небо, очень болит голова, и рука болит, и спина. Левый глаз не открыть, во рту солоно от крови.

– Скорее, скорее, в лес!

Говорили по-польски. Язык понятный до прозрачности, но чужой. Не беда, польский он знает. И не только польский.

Боль разрослась, накрывая тяжелым темным одеялом, и он потерял сознание, как это иногда бывает с живыми.

– Anton Zemolovskij… A chto za forma?

– Gimnazist, tovarish lejtenant. Vidite nomer na rukave?

Теперь говорили по-русски, поэтому глаза открывать он не стал. То, что идет война, гимназист с номером на рукаве помнил. Два дня назад РККА прорвалась к Белостоку, в городе началась паника, эшелон грузился под обстрелом.

– Iz burzhuev, znachit?

– Net, tovarish lejtenant, burzhui u nih v liceyah uchatsya.

Лейтенант совсем молод, не голос – петушиный фальцет. Второй постарше, но ненамного. Откуда им знать его фамилию? Нашли документы?

Земоловский Антон. Память молчала, и он просто запомнил. Может и пригодится.

– Klikni feldshera. S soboj ne vozmet, tak pust hot perevyazhet.

– Tak tochno! Tolku, pravda, s etoj perevyazki… Krepko parnya prilozhilo. Ne zhilec!