Филлис Джеймс - Дитя человеческое

Одинокий дом, который он хорошо помнил, по-прежнему стоял в саду, расположенном справа от церкви, и Тео, к своему удивлению, понял, что в нем кто-то живет. На окнах висели занавески, из трубы поднималась тонкая струйка дыма, а слева от тропинки кто-то попытался расчистить землю от выросшей по колено травы и разбить грядки. Несколько завядших бобовых побегов свисали с палочек-подпорок, рядом тянулись неровные ряды кочанной капусты и желтеющие – наполовину убранной брюссельской. Он вспомнил, как еще студентом жалел, что покой церкви и этого дома, находившихся так близко от города, нарушал громкий, непрестанный шум с автострады М-40. Ныне эта помеха едва ли ощущалась, и дом казался окутанным вечным спокойствием.

Однако спокойствие было нарушено: дверь резко распахнулась, и из нее вышел преклонного возраста человек в старом выцветшем церковном одеянии. Спотыкаясь и размахивая руками, будто отгоняя непослушную домашнюю скотину, он шел по тропинке крича дрожащим голосом:

– Службы не будет! Сегодня службы не будет. У меня крестины в одиннадцать часов.

– Я пришел не на службу, я заглянул просто так, – сказал Тео.

– Только этим все и заняты или говорят, что этим. Но в одиннадцать мне понадобится купель. А тогда уж – все вон. Все, кроме тех, кто пришел на крестины.

– Я не пробуду здесь так долго. А вы – приходский священник?

Старик подошел ближе и уставился на Тео свирепыми глазами параноика. Тео подумал, что еще никогда не видел такого старого человека: пятнистая, тонкая, как бумага, кожа обтягивала череп, казалось, смерть не могла дождаться, когда же призовет его.

– В прошлую среду они устроили тут черную мессу, – продолжал старик, – пели и кричали всю ночь. Это нехорошо. Я не могу этому воспрепятствовать, но и моего одобрения они не получат. К тому же они не убирают за собой – кровь, перья, лужи вина по всему полу. И черное свечное сало. Его нельзя вывести. Оно, знаете ли, не выводится. И все это убирать мне. У них и в мыслях нет сделать это самим. Это несправедливо. Нехорошо.

– Почему бы вам не запереть церковь? – спросил Тео.

Лицо старика приняло заговорщическое выражение.

– Потому что они взяли ключ, вот почему. И я знаю, у кого он. О да, я знаю. – Он повернулся и, спотыкаясь и бормоча, пошел к дому, но у двери резко обернулся, чтобы выкрикнуть последнее предупреждение: – В одиннадцать часов – прочь. Если, конечно, вы не на крестины. В одиннадцать все вон.

Тео направился к церкви. Это маленькое каменное здание с небольшой башенкой очень походило на скромный дом с одним дымоходом. Церковное кладбище было таким же заросшим, как и давно заброшенное поле. Трава на нем стояла высокая и блеклая, словно засушенная, плющ выел могильные плиты, стер имена. Где-то здесь, в этом опутанном растительностью запустении, находился колодец Святой Фрайдзуайд[23], некогда бывший местом паломничества. Современному пилигриму не так-то просто отыскать его. Однако церковь не была заброшенной. По обеим сторонам паперти стояли керамические горшки с розовыми кустами; сейчас стебли их были голыми, но на них все еще оставалось несколько засохших, остановившихся в росте с приходом зимы бутонов.

Джулиан ждала Тео у входа. Она не протянула ему руки и не улыбнулась, лишь произнесла:

– Спасибо, что пришли. Мы все здесь собрались, – и распахнула дверь.

Он прошел за ней в плохо освещенное внутреннее помещение и почувствовал резкий аромат ладана, перекрывавшего какой-то более тяжелый запах. Когда Тео впервые пришел сюда двадцать пять лет назад, тишина этого вечного спокойствия привела его в восторг, ему казалось тогда, что он слышит отзвуки давно забытой песни, былых повелений и отчаянных молитв. Все исчезло. Некогда это было место, где тишина означала больше, чем просто отсутствие шума. Теперь это было лишь каменное строение.

Тео ожидал, что члены группы будут ждать его в этой тусклой каменной пустоте, собравшись в каком-то одном месте. Но они разделились и бродили в разных частях церкви, будто их вынудил разойтись какой-то спор или потребность в одиночестве. Их было четверо – трое мужчин и высокая женщина, стоявшая подле алтаря. Когда Тео вошел в сопровождении Джулиан, ожидавшие тихо сошлись вместе и встали в проходе лицом к нему.

Тео сразу понял, кто из мужчин был мужем Джулиан и лидером группы, еще до того, как тот выступил вперед и, кажется, намеренно встал прямо напротив. Они стояли лицом к лицу, словно противники, оценивающие друг друга. Ни один из них не улыбнулся и не подал руки другому.

Муж Джулиан был темноволос, с красивым, несколько угрюмым лицом, в его блестящих, глубоко посаженных глазах застыла тревожная подозрительность. Густые прямые брови, словно нанесенные мазками кисти, нависали над тяжелыми веками – казалось, ресницы и брови соединились в одно целое. Большие уши с заостренными мочками торчали, как у эльфа, совершенно не сочетаясь с твердой линией рта и плотно сжатыми губами. Это было лицо человека, находившегося в ладах с самим собой и своим миром. Да и как могло быть иначе, если от известности и привилегий тех, кто родился в год Омеги, его отделяло всего несколько лет? Детей его поколения, как и детей поколения Омеги, наблюдали, изучали, нежили, баловали, оберегали в ожидании того момента, когда они станут взрослыми мужчинами и смогут производить способную к оплодотворению сперму. Это было поколение, запрограммированное на неудачу, ставшее окончательным разочарованием для родителей, давших ему жизнь, и для человечества, так заботливо его воспитывавшего и возлагавшего на него такие большие надежды.

Когда он заговорил, его голос оказался выше, чем ожидал Тео, довольно резким, в нем слышался какой-то акцент, который Тео не смог определить. Не дожидаясь, пока Джулиан кого-либо из них представит, он произнес:

– Вам не обязательно знать наши фамилии. Мы будем употреблять только имена. Меня зовут Ролф, я руководитель группы. Джулиан – моя жена. Это – Мириам, Льюк и Гаскойн. Гаскойн – имя. Бабуля выбрала его для внука в девятьсот девяностом году, бог знает почему. Мириам раньше была акушеркой, а Льюк – священником. Вам нет нужды знать, чем каждый из нас занимается теперь.

Мириам, единственная из всех, подошла пожать Тео руку. Она была темнокожей, вероятно, с Ямайки, и самой старшей в группе – пожалуй, и старше самого Тео. Он подумал, что ей около шестидесяти. Копна ее курчавых волос была словно посыпана чем-то белым. Переход от черного к белому был таким резким, что голова казалась напудренной, придавая ей вид одновременно внушительный и комический. Она была высокого роста, изящно сложена, с удлиненным красивым лицом. Кофейного цвета кожа казалась почти лишенной морщин, что составляло странный контраст с ее сединой. На Мириам были черные брюки, заправленные в сапоги, коричневый свитер с высоким воротом и мужского покроя куртка из овчины, резко выделявшиеся на фоне грубой практичной деревенской одежды троих мужчин. Она обменялись с Тео крепким рукопожатием, бросив на него задумчивый полунасмешливый заговорщический взгляд, словно они были давними сообщниками.