Надежда Попова - Утверждение правды

– И… – тихо проронил наследник, когда Курт умолк. – Почему средь вас единство достигнуто, а в Империи – нет? что отличает Конгрегацию от Империи?

– А как вы сами думаете, Фридрих? Что?

Тот снова помедлил, глядя в стол перед собой, и все так же негромко произнес:

– Идея?..

– Людям нужна Идея, – согласно кивнул Курт. – За нею они пойдут, ей будут служить, будут за нее умирать, если придется; она и сама будет служить им, защищать их, поддерживать, кому-то давать цель в жизни, кого-то подстегивать, кого-то смирять. Человек может жить впроголодь, без тепла, без света, но не может без цели, без Идеи. Я знаю, о чем говорю, потому что именно это воспитало меня самого, именно это дало мне жизнь и смысл в жизни.

– А можно задать вам вопрос об этом, майстер Гессе? – с внезапным смущением спросил наследник, и Курт, помедлив, приглашающе повел рукой. – Как так сложилось? Ведь в академию вы попали из кругов… прямо скажем…

– Ниже некуда, – подсказал Курт, и тот кивнул:

– Да. Вы угодили в руки своих наставников, будучи человеком такого склада ума, такого образа жизни, каковой не предполагал готовности служить не только такой идее, а какой бы то ни было вообще. Почему же всё изменилось? Как? Как это сделали с вами? Приношу извинения за прямоту, однако…

– Вам не за что извиняться, Фридрих, – вскользь улыбнулся Курт. Два мгновения он молчал, глядя в ожидающие глаза напротив, и, вздохнув, вымолвил: – Однажды… на тот момент я пробыл в академии всего несколько месяцев… мы повздорили с одним из воспитанников. Тогда еще нас не звали курсантами; просто – «воспитанники»… Он сказал мне что-то оскорбительное, я ему ответил, возникла перепалка, переросшая в драку, и в этой драке я его серьезно отметелил. Мальчишка был того же сложения, что и я, мой ровесник, но его отловили не на городских улицах, а на какой-то дороге, и у меня за плечами был опыт, которого у него не было: вот такие драки и людские смерти на моей совести. А он… Словом, я одержал верх тогда. И когда я почти готов был начать бить уже упавшего, успел вмешаться майстер Сфорца. Нас развели по разным кельям: моего противника в лазарет, а меня в карцер, предварительно всыпав мне десяток горячих во дворе академии. И вот, сидя в запертой комнате, я бесновался, злясь и на себя, и на своего противника, и на Сфорцу за то, что вмешался, когда я почти уже сквитался с ним… И вот тут ко мне вошел отец Бенедикт. Первое, что он сказал, – это было не порицание за совершенное, не упрек в гневливости, первым был вопрос о моем самочувствии. А ведь и правда, кроме исполосованной спины тогда страшно болело лицо – мой противник все же успел меня пару раз достать, болела рука, которую Сфорца едва не вывернул, когда разнимал нас… Я тогда этого не ожидал и потому, быть может, не думая, ответил, что – да, у меня все болит. Отец Бенедикт тогда открыл дверь и сказал: «Пойдем». Он сам отвел меня в лазарет, где меня привели в относительно здравое состояние… Пока лекарь занимался мною, отец Бенедикт как бы между прочим заметил, что у кардинала и впрямь рука тяжелая, да и с нервами беда… он не сказал «при такой-то компании, как вы», но это было ясно и так. А потом он пустился в воспоминания о том, сколько сил было положено на обустройство академии. Не сказал бы, что мне это было безумно интересно, но после того, как начался этот наш разговор, я уже не мог злиться на него, как прежде, и слушал внимательней, нежели обыкновенно, даже внимательнее, чем его прежние наставления и укоризны.

– Вы в тот день и переменили отношение ко всему, что было с вами, майстер Гессе? – тихо уточнил наследник, и Курт медленно качнул головой:

– Не вполне… Пожалуй, я расскажу вам еще кое-что, Фридрих. Знаете, как укрощают строптивых лошадей крестьяне в деревнях? На животину нагружают предельно тяжкую ношу и гоняют лошадь до исхода сил. И вот, когда конь готов уже упасть замертво, подходит хозяин, снимает с нее груз, гладит, дает воды… Всё. С этого мига животное покорено. Оно уже не помнит, кто истязал его, по чьей воле всего минуту назад оно едва не умирало, – помнит только того, кто освободил его от бремени и облегчил страдания. Когда заходит речь о человеке, можно с убежденностью говорить: с девятью из десяти вполне возможно повторить тот же трюк. Порой, правда, все ж приходится разделять истязателя и благодетеля, но не всегда даже надо силиться сделать это разделение очевидным. Особенно когда речь идет о ребенке… Спросите, для чего я рассказал вам все это?

– У меня есть одно допущение, – не сразу отозвался Фридрих. – Однако не убежден, что оно верное.

– Так говорите. Сейчас, если вы ошибетесь, ваша ошибка ничего не будет вам стоить и ни на чем не скажется. В будущем так будет нечасто.

– Вы хотели сказать, – нерешительно произнес наследник, – что идея, прежде чем начать собственную жизнь, прежде чем стать поводырем сама, поначалу существует неразрывно с чьей-либо личностью, с какой-то персоной, которая и придает этой идее видимость важности. Когда-то для вас так было с вашим наставником. Сперва он привлек вас к себе, заинтересовал собою, и уж после вас стала интересовать идея, носителем которой является человек, пробудивший ваши симпатии.

– Когда-то так было и со мной, – негромко проговорил Бруно. – Когда-то к тому, что само по себе вызывало у меня омерзение, меня повернул тоже человек. Вот этот человек. Когда-то, в один какой-то миг, я подумал, что идея, ради которой даже такая неприятная личность готова отдать жизнь, чего-то да стоит… Разумеется, потом я видел многих людей, готовых жертвовать жизнью за идеалы гнусные и омерзительные, но тогда мне посчастливилось, и я вступил на правильную тропу.

– И применительно ко мне… – уже чуть уверенней уточнил наследник, – учитывая, что вы говорили, майстер Гессе, о том, что сначала в идею единства должен поверить я сам… Вы хотите сказать, что носителем ее должен быть я, она должна быть неотъемлемой частью меня самого, и тогда я смогу вести за собою других?

– Вы достойны титула, который носите, Фридрих, – так же негромко ответил Курт. – И вы все понимаете верно.

– И вы отчего-то говорите все это мне, а не моему отцу, – уже тверже произнес наследник, прямо взглянув собеседнику в глаза. – Вы говорите как о поводыре обо мне, а не о нем. Хотя я никто, и мое будущее еще не известно никому, а трон, Германия… Империя – в руках моего отца.

– Так ли это? – по-прежнему тихо ответил Курт, не отведя взгляда. – Его Величество не дает государству развалиться, удерживает его изо всех своих сил, строит его, да. Но пока лишь строит, и может ли он сказать, что держит Империю в руках? На это нужно время, Фридрих. Много времени. Раствор, которым скреплены разрозненные части страны, собранные вместе вашими отцом и дедом, должен застыть, части должны скрепиться. До тех пор брать их в руки нельзя, иначе все просто рассыплется. И когда время пройдет, когда наступит пора – тогда и придет ваш черед. И вы должны быть к этому готовы. Готовы дать вашему народу ту самую Идею. Подумайте теперь, после всего, что услышали и сказали: почему так легко всколыхнулось недовольство, почему так скоро расползается зараза этих бунтов, восстаний, мятежей? Некто дал им, погрязшим в серости, в однообразных буднях, в обывательщине, Идею. Он успел, увы, прежде нас с вами. Теперь задача будет много сложнее.