Еремей Парнов - Проснись в Фамагусте

Невзирая на сухой воздух высокогорья, Валенти совершенно взмок от напряжения. Встреча с верховным и глубоко потрясла, и обрадовала его. Радость превозмогала усталость и начинающийся озноб, когда кожа то горит, как ошпаренная кипятком, то цепенеет от стужи.

Прощаясь с мудрецом, который не знал никаких языков, кроме родного, и даже не подозревал о действительных проблемах, раздирающих современное человечество, Валенти задержался взглядом на красочном свитке, где неистовый Данкан с насыщенными энергией, дыбом встающими волосами летел в золотом пламени и чёрном дыму. В нижней части иконы художник, наверное никогда не видевший моря, изобразил синие волны. Из недр водной стихии вырывались три огненных снопа и расплывались на фоне зелёных взгорий чётко очерченными грибообразными шапками. О подводных атомных взрывах безвестный богомаз не мог знать ни при каких обстоятельствах, тем не менее струи рвущегося из пучины огня, оттенённые яростной белизной раскалённого пара, выглядели столь натуралистично, что итальянец едва сдержал удивлённый возглас. Поднятые клубами облачных шляпок, издевательски скалились, повитые лентой огня, алебастровые черепа. Мёртвые кости холмом упирались в море пролитой крови, взбудораженное копытами скачущего козла. Казалось, что неистовый повелитель демонов готов слететь с окаймлённого шёлком свитка и, как всадник Апокалипсиса, пронестись над обречённой планетой. Но два ламы по бокам, в золотых плащах магов, ниспадающих гофрированными складками с плеч, загоняли тлетворный дух обратно в выбеленные костяки. С их жезлов, как с токарного резца, завиваясь стружкой, стекала неистощимая сила, пронизывающая все и вся, движущая стихиями, зажигающая светила.

Луна и солнце, как того требовали строгие каноны тибетской живописи, отрешённо сияли в снежной голубизне над золотым шишаком божества.

«Самое позднее — конец восемнадцатого века, — безошибочно определил тренированный глаз знатока и коллекционера. — Что это: поразительное предвосхищение или чисто случайное попадание, когда чужое и неведомое обретает игрой случая знакомые черты?» — спрашивал себя Валенти.

Он спустился с холма потрясённым. Это была одна из тех волнующих загадок, которые не устаёт подбрасывать непостижимое по самой своей природе искусство.

Нгагван Римпоче, затворившись в библиотеке, попытался вернуть привычную уверенность и незамутненность духа. Проведя некоторое время в «лотосовом сидении», когда ступни скрещённых ног неподвижно покоятся на коленных чашечках, а дощечки ладоней касаются подвздошной чакры[14], он сумел остановить подхвативший его изнурительный бег и разобраться в беспокойной сумятице мыслей.

Выходило, что никого из гостей ни при каких обстоятельствах не следовало пускать в долину. Чем скорее оставят они «Всепоглощающий свет» и уберутся восвояси, тем лучше будет для всех живых существ, причастных к сохранению тайны. Другого средства возвратить покой и безопасность обитателям дзонга не существовало. Чужих людей, однако, собралось слишком много, не говоря уже о том, что один из них обладал королевской грамотой и влиятельными рекомендациями.

Верховный вырвал листок из тетрадки и набросал несколько строк, адресованных управителю соседнего дзонга, расположенного в пяти днях пути от «Всепоглощающего света». Лама Надом Лапо, наделённый обширными полномочиями и располагавший внушительным отрядом в семнадцать солдат, мог разрешить все сомнения.

Запечатав послание, верховный вышел на монастырский двор, где шумели, поскрипывая стволами, хмурые лиственницы.

Ветер рвал флаги с шестов. Наползавшая с северо-запада белесая мгла предвещала затяжное ненастье. На дощатом помосте для кормления птиц стоял сгорбленный тучный монах — местный старожил — и пускал в воздушный поток вырезанных из красной бумаги лошадок.

Где-то далеко-далеко в горах они превращались в живых полнокровных коней, готовых выручить застигнутого непогодой путника.

Верховный лама миновал храм и, обогнув трапезную, возле которой топтались пришедшие за освящённым можжевельником миряне, стал осторожно спускаться по вырубленным в скале ступенькам.

Крутая лестница привела его к отшельническим пещерам. Сухой холодный воздух подземелья успокаивающе коснулся разгорячённых висков. Стало темно, но верховный хорошо знал дорогу и не зажёг масляную лампу. Всего пещер было четырнадцать, а отшельников осталось лишь двое. Что-то неумолимо менялось в жизни, и люди теряли охоту к обретению вечных истин.

В удалённом гроте, куда почти не достигали чахлые отблески дня, Нгагван различил смутные очертания человеческой фигуры. Обнажённый по пояс затворник сидел на вытертой леопардовой шкуре, вперив неподвижный взгляд в одному ему отверстую даль. Лама, возложив руки на голову грезящего, заставил растаять видения.

— Пойдёшь сейчас, — сказал он, вручая послание, и, вновь коснувшись спутанных волос, повёл обстоятельный рассказ о дорожных приметах.

Человек задышал глубоко и часто, словно принюхиваясь, и вдруг увидел сквозь непроницаемую толщу знакомую тропу, слюдяной щебень, каменные бедные пирамидки на перевалах и хрупкие снеговые мосты, повисшие над стонущей бездной. В раннем детстве отданный нищими родителями в монастырь, он был подвергнут придирчивому осмотру, определён на роль бегуна и, после многих лет упорных тренировок, овладел невероятным искусством горного скорохода — «лунг-гом-па». Ныне ему ничего не стоило вскарабкаться на кручи, куда не забирались пугливые улары и одинокие козлы, перемахнуть через расселину, на обрывке лианы перелететь над рекой. Оберегаемый лунатической силой, скороход не знал страха, не ведал усталости и не нуждался в пище. Его единственной задачей было добежать до цели, не останавливаясь перед препятствиями, не теряя времени на отдых и сон. Лишь достигнув цели, он мог умереть, подобно загнанной лошади, если на многодневный марафон было затрачено слишком много невосполнимых запасов энергии.

Методы подготовки бегунов хранились в строгой тайне. Выработанные ещё в добуддийские времена при первых царях Тибета, они совершенствовались на тантрических факультетах, передаваемые из поколения в поколение, как вечный огонь. Осколки первобытного знания были сохранены в уединённых обителях, заброшенных в гималайские дебри. Но сколько их было в маленьких феодальных владениях, зажатых между гигантами, сотрясаемыми неотвратимой поступью всеохватного, властно перекраивающего действительность века? Интуитивное, атавистическое забивалось в щели, отступало в ледяные пустыни или корчилось в истребительном пламени. Многоглавые, многорукие боги, принявшие, дабы победить зло, демонической облик, теряли былую мощь без веры и приношений в опустевших, продуваемых ветрами храмах.