Исполняющий обязанности - Василий Павлович Щепетнёв
Разговор Наставника с Недорослем прервала Анна Егоровна:
– Иван Петрович, у ворот налоговая инспекция ждет. Вы сами выйдете, или как?
– Сам. Явлю себя инспекции.
Видно было, что и Войковичу, и Яцукевовне ответ мой не вполне понравился, они, верно, ждали вопроса, как в таких случаях поступал дядя. Но раз уж назвался хозяином – хозяйствуй. А спросить я успею.
Я не спеша шел к воротам. У меня прежде никаких личных контактов с налоговой не было, выдали ИНН, да и все. Но, работая в ресторане, знал о них немало.
Ну, и время, проведенное здесь, в имении, уже начало действовать.
– Как вы принимаете гостей? – раздраженно сказал налоговик, выйдя из машины. Автомобиль, “форд экплорер”, для налоговиков штука обыкновенная. За рулем, понятно, водитель, потом налоговик лет тридцати, и дама лет двадцати двух, то ли младший налоговик, то ли, наоборот, старший.
Я огляделся. Чуть позади, шагах в десяти, стояли Владимир Васильевич и Анна Егоровна. Принимали экзамен.
– Где тут гости? Не вижу.
– Как нам проехать к дому? – напористо продолжил налоговик.
– Это зависит от того, какой дом.
– Не умничайте. Нам поручено кое-что проверить. По налоговой части.
– А я-то здесь причем?
– Вы обязаны обеспечить полный доступ.
– К чему?
– Для начала – к дому.
– Я не хочу, чтобы вы шли к дому и вообще ступали на мою землю. Это понятно? Но если так велит вам долг – идите, что вам мои желания. Забора нет, канавка крохотная. Хотите – машиной рискните, хотите – пешком идите.
– Так вы нас приглашаете?
– С чего бы это вдруг? Я просто не мешаю вам делать вашу работу. А сам буду делать свою.
– Но нам нужно пройти в дом.
– Работа такая, понимаю. Решайтесь.
– Мы вас оштрафуем. За препятствие. Крупно.
– Поторопитесь, а то не успеете – и я развернулся.
– Подождите! Подождите! – кричала женщина. – Вы этого дурака простите. Ну, дурак он, так не своей волей сюда послан.
– А вы? – обернувшись, спросил я.
– И я не своей.
– Все получат в зависимости от чина и звания, – и я вернулся в дом. Прошёл в кабинет. Открыл шкаф с восковыми фигурками. Взял чистую заготовку, тонкие фломастеры и в четыре движения превратил безлицего в налоговика. Потом взял золотую иглу и, ни секунды не медля, вонзил её в левую ягодицу.
Все это я совершил в полной уверенности целесообразности сделанного. И лишь потом подумал, что так сходят с ума.
Хотя физиономия куколки походила на налоговика изумительно. А я художник плохонький. «На боевом посту» к праздникам оформлял, вот и все достижения. Значит, сработало место, время, ну, и я тоже не подкачал. Возможно.
Владимир Васильевич и Анна Егоровна мои чудачества восприняли не только с пониманием, но и с уважением. Даже с капелькой страха.
Я попросил приготовить постные щи и вообще чего-нибудь вегетарианского, и Анна Егоровна с явным облегчением удалилась. Владимира Васильевича я отпустил просто, мол, пусть займется тем, чем нужно. И он ушел в раздумьях. О чем раздумывал – о нужных занятиях, о новом хозяине?
Я же наслаждался волей. Как человек, двадцать лет назад научившийся ездить на велосипеде, но потом от велосипеда отлучённый. И вот получил, и не детский, а самый что ни на есть взрослый.
Ну да, как раз двадцать лет прошло. Меня перед школой родители отвезли к бабушке, на море. В Крым, в маленькое селение в десяти верстах от Коктебеля. Бабушка была не родная, троюродная, но ближе родственников на море не было. Или не звали. А она позвала. Вернее, прислала письмо, слышала-де, что Ваня зимой сильно болел, так привозите, солнце, море, рыба, фрукты и вообще Крым – это Крым.
Видно, другой возможности оздоровить меня (это доктор говорил “оздоровить”, мол, после такой болезни съездить на юг – необходимо и обязательно) не было, денег едва на жизнь хватало, вот и отвезла меня мама. Зато на самолете, видно денег призаняли. Поездом долго, а я слабенький. Привезла, пожила три дня, и уехала назад, теперь уже поездом, в плацкартном вагоне. А я остался. С начала мая до самого конца августа. Селение было многоязычным – русские, татары, греки, украинцы, и я даже нечувствительно выучил сотни четыре татарских слов или даже больше, причем не слов, как таковых, а слов живых – мог по-татарски произнести несколько предложений подряд, лишь изредка в случае нехватки вставляя русское. Про украинцев и не говорю. То есть буквально – говорить не говорил, не требовалось, но всё понимал. Вот с греческим не сложилось: греческие дети говорили по-русски. Где-нибудь совсем между собой, может, и по-гречески, но на людях всегда по-русски.
Играли, купались на мелководье совершенно без присмотра – или так мне казалось, что без присмотра, всегда с нами был кто-то из старших братьев или сестер, лет двенадцати а то и пятнадцати, в шесть лет с копейками разницу не сразу и поймешь. Ел рыбу, фрукты и был счастлив.
А ещё бабушка учила меня видеть и думать. Не колдовству учила, не ворожбе, а именно так – видеть и думать. И, где можно – выбирать путь. Себе, и никогда – другим. Ну разве путь других пересекается с моим, и пересекается нехорошо. Или, напротив, слишком хорошо для них, но не для меня.
Как водится, велела это держать в секрете, но какие в селении секреты… Все знали, что бабка моя, Серафима Александровна, не из простых (так и говорили обиняками, “не из простых”, не решаясь сказать прямо), её уважали, но и сторонились, побаивались. А меня, напротив, не сторонились, а наоборот – везде я был желанным гостем, и лучшие куски всегда предлагались мне. Я полагал это вполне естественным, ведь я такой хороший, умный и красивый, но потом понял, что так, через меня, старались угодить бабушке.
Учился я легко, в детстве вообще учиться легко, голова-то пустая, конфликта старого знания с новым нет. Ну, как писать на чистой бумаге, а не на старых газетах, как бывало когда-то.
А потом лето кончилось, и я уехал. С бабушкой не переписывался, она не велела, только раз, на седьмое ноября послал открытку с благодарностями и наилучшими пожеланиями – так мама велела. А в декабре она умерла. Это я во сне увидел – бабушку, которая говорила, что пора ей идти дальше, а то старость не в радость. А мне быть осторожным, покуда в силу не войду, а когда войду – сам пойму.
