Следователь, Демон и Колдун - Александр Н. Александров

- Дайте, пожалуйста, одну из ваших сигареток, господин инквизитор. Это же у вас «Манчестер», правильно? На Хлябь такие не завозят... да, спасибо... Так вот: вся эта глупейшая и трагическая история случилась, когда я – тогда ещё крайне молодая и крайне бестолковая студентка АДН – отправилась на летние каникулы к родителям. Наш городок в Скадовском округе носил гордое название Серные горы, хотя на деле был раза в два меньше того же Нижнего Тудыма. Почему «серные» и откуда «горы»? Ну понятно: из-за шахтёров. Городок-то и возник изначально как шахтёрское поселение; туда даже дотянули железнодорожную ветку, можете себе представить? Поселение росло как на дрожжах; фабриканты закупали серную руду, построили несколько перерабатывающих заводов, а потом сера внезапно взяла, да и закончилась. Это при том, что по всем прогнозам и расчётам закончиться она могла только лет через сто. Тогда-то и поползли первые слухи, что на наш городок наложили проклятье. Чушь, конечно: не было никакого проклятия, просто идиотское неудачное стечение обстоятельств, где просчёты геологической разведки перемешались с просчётами толстосумов, решивших стать ещё богаче на наших серных карьерах. В общем, как бы там ни было, слово за слово, дело за дело, шахты встали, за ними остановились заводы и Серные горы стали понемногу угасать. Знаете, как угасают города? Все ещё хорохорятся, городской голова чуть ли не каждый день толкает речи о нашем светлом будущем и иностранцах, что засыплют нас золотом, что всё это временные трудности, и внуки теперешних горожан будут попивать коньяк в креслах-качалках, глядя на наш любимый город, ставший индустриальной столицей, бла-бла-бла, вот-вся-эта чушь. Но вечером освещённых окон всё меньше и меньше, всё больше табличек «продаётся» на домах и лица у людей, что толкутся у железнодорожной кассы такие, знаете, решительно-суровые... Я не волновалась за своих родителей особо: отец был инженером-механиком, мать – алхимиком, так что оставалось только перевезти их в Столицу, а работу они нашли бы быстро. Так и решили: я приезжаю на лето, помогаю собрать их вещи, и осенью мы организованно уезжаем. К сожалению, жизнь решила внести в наши планы суровые коррективы...

Мёртвая пуля

Солнце садилось.

Медленно опускаясь в дрожащую от жары летнюю марь, солнце казалось нездорово распухшим алым шаром; налитым кровью глазом, дёргающимся в бездонной глазнице неба цвета пыли. Возможно, какая-то мелкая взвесь в воздухе так меняла цвет солнечных лучей; он был глубоко красным, переходящим в блеклую гнойную рыжину, оттенок которой щедро мешался с тенями, что в этот час уже были угрожающе длинны.

Жмых осторожно приоткрыл дверь и выглянул наружу.

На первый взгляд всё выглядело как обычно: мёртвые трубы давно закрытого завода на горизонте, отвалы пустой породы, поросшие жёлтой, сожженной солнцем травой, и улица (на самом деле просто лента засохшей глинистой грязи) разбитая колёсами сотен и сотен дилижансов, спускавшаяся с холма, на вершине которого стоял старый дом с заколоченными ставнями. Жмых с напарником поселились в нём неделей раньше; табличка «Продам дёшево» давно отвалившаяся от забора и валявшаяся в пыли красноречиво подсказала, что дом подойдёт им идеально.

С последнего раза, когда Жмых высовывал нос наружу, на улице не изменилось ничего. Два соседних дома всё так же тупо смотрели в никуда пустыми окнами-глазницами, за которыми колыхались занавеси паутины, высокий клён, застывший в полном безветрии, склонился тяжёлыми ветвями в пыль, а к забору было прислонено тележное колесо, выглядевшее так, словно недавно разменяло вторую сотню лет. Разве что на разрубленном пополам теле жандарма, валявшемся в пыли посреди дороги теперь сидела большая чёрная ворона и методично выдирала клювом из раны длинные ленты мяса.

Жмых нервно сглотнул. Его почти бесцветные, чуть тронутые зеленцой глаза дёргались по сторонам, острый кадык прыгал вверх-вниз, и, казалось, что он сейчас насквозь прорвёт тонкую морщинистую кожу шеи, заросшую длинной седой щетиной.

- Мо-о-о-о-оу-у-у!

Утробный вой, словно донёсшийся из глубин Преисподней застал Жмыха врасплох, буквально парализовав; Жмых дёрнулся на месте с такой силой, точно через него пропустили электрический заряд, но подошвы его высоких охотничьих сапог не сдвинулись с места ни на дюйм, будто их приколотили к дощатому полу гвоздями.

- Мо-о-о-о-оу!!

Звук повторился. Жмых медленно повернул голову (шейные позвонки хрустнули подобно ржавым дверным петлям) и увидел лежащего на поленнице толстого рыжего кота.

Кот хмуро посмотрел на Жмыха единственным глазом. На месте второго зияла безобразная плохо затянувшаяся дыра, расходящаяся веером шрамов, уходящих куда-то за кошачий затылок. Рыжее чудовище открыло пасть и снова издало басовитый вой, чуть дёрнув рваным ухом. Перед котом на потемневшей точеной шашелем доске лежали останки мыши: серые клочки, хвост и красное пятно, в котором можно было различить какие-то белесые клочья, к которым Жмых не захотел присматриваться.

Кот медленно поднялся на лапы, бросил на Жмыха взгляд полный невыразимого презрения, прыгнул, и исчез за забором, оставив на память о себе остатки своей недавней трапезы.

- Твою мать, бога в душу, отведи и защити... – Жмых схватился за сердце, которое, казалось, сейчас выскочит из груди. В глазах всё плыло; испуг оказался слишком силён. Проклятый кот едва не довёл Жмыха до сердечного приступа, и что случилось бы потом? Ну, понятно, что: Жмых бы просто лежал здесь, на просевшем крыльце заброшенного дома, хрипя и царапая доски, пока не умер бы сам, или пока бы на его крики не явилось ОНО.

Он не знал, почему существо появившееся в городе пять дней назад до сих пор не пробралось в дом, где Жмых с Винтом устроили себе временную ухоронку. Возможно, ОНО почему-то не заметило Жмыха, а, возможно, просто оставило его на потом. В другие дома ЭТО проникало безо всяких проблем, и последствия этих вторжений Жмых видел по дороге сюда во всей красе, когда нёсся на холм, вереща как заяц.

В любом случае, это мало что меняло: в доме не осталось воды. У Жмыха был с собой неплохой запас солонины и сухарей, однако без воды он протянул бы ещё, максимум, два дня. Или того меньше – по такой-то жаре. В глазах уже темнело; сердце глухо и тяжело билось, с трудом качая становившуюся всё гуще и гуще кровь.