Павел Амнуэль - Что там, за дверью?

С утренней почтой пришел пакет из адвокатской конторы «Дилан и сыновья». В пакете оказались документы — множество отпечатанных типографским способом листов, оговаривавших обязанности и размеры выплат. Оливия подала, наконец, на развод, и первое слушание должно было состояться 18 января будущего, 1989 года в мировом суде Бирмингема, по месту жительства истицы.

Мейсон перелистал страницы. Оливия, похоже, вознамерилась оставить его без средств к существованию: она требовала — кроме алиментов — половину имущества (справедливо, с этим ничего не сделаешь), все накопления, лежащие в Национальном банке, дом, в котором прожила с Мейсоном тринадцать лет, и много чего еще, список прилагается в двух экземплярах. Мейсон посмотрел на последнюю страницу: там значились софа, стоящая в гостиной, кухонная утварь и, видимо, чтобы добить Мейсона окончательно, — старый сундук в прихожей, где Джессика хранила свои старые, надоевшие ей игрушки.

До 18 января оставалось не так уж много времени — меньше двух месяцев. И без своего адвоката не обойтись. Может, еще раз попробовать помириться? Теперь, когда Кэтти… А что Кэтти? Она же сказала ему… Во сне? Мало ли что привидится человеку — сон есть отражение желаний, а он так хотел услышать, что Кэтти по-прежнему его любит: естественно, именно это и было ему сказано.

Нужно поехать в Бирмингем, не может Оливия не впустить его в дом. Сядем, поговорим, позовем Джессику… Господи, он не видел дочь уже четыре месяца!

Но он не может… Поехать в Бирмингем — это опять пропустить ночь, а то и две. Невозможно. Почему? Кэтти больше не придет. Неужели он теперь всю жизнь будет привязан к этому участку земли, к этому лесочку и к этому нелепому, смешному замку, за который он выложил столько денег?

Мейсон позвонил в справочную, узнал расписание поездов в сторону Бирмингема, собрал небольшой чемоданчик, съездил в деревню и купил в магазине Олсонов большую куклу для Джессики, на него все косились, все здоровались, даже те, кого он уж точно видел первый раз в жизни. Сам старый Олсон вышел обслужить клиента и все порывался спросить, губы его так и дергались, но Мейсон отворачивался, и ни один вопрос не был задан.

Он проехал мимо стройплощадки, не остановившись. Работа кипела — днем стало теплее, снег растаял, и если так пойдет, то через неделю, пожалуй, действительно, можно будет приступать к отделочным работам. Может, остановить все это? Рабочих отослать, контракт расторгнуть… Какую там Барч вписал неустойку?

Ехать вечером было, конечно, глупо, Мейсон съел на ужин все, что оставила миссис Турнейл, и решил выспаться перед дорогой.

В половине двенадцатого он стоял перед замком, близко не подошел, чтобы иметь достаточно большой обзор. Подожду полуночи, решил он, и пойду досыпать.

Кэтти вышла из-за угла дома, когда часы на руке Мейсона показывали одну минуту первого. Должно быть, спешили, он давно их не подводил. Полночь.

И Кэтти.

— Господи! — сказал он. — Где ты была так долго? Я не могу без тебя, слышишь?

— Я люблю тебя, — сказала она.

Она не знала, где была все это время. Она не знала, что прошло столько времени, она вообще не имела о времени ни малейшего представления, время для нее появлялось вместе с ночью, луной, лесной опушкой, желанием попасть в замок, где она нашла смерть, отчаянием от того, что замка не существует, ощущением счастья от присутствия Джоша и ощущением неизбывного горя от того, что Джош никогда не сможет ей принадлежать. Любовь, которую она к Джошу испытывала, с понятием времени никак не связывалась, потому что была вне всего, даже вне самой Кэтти, как воздух, который она не могла вдохнуть, как облака, которые казались ей почему-то не материальными, а чисто духовными сущностями, смотревшими сверху на ее с Джошем свидания и подсказывавшие, как ей себя вести в тех или иных обстоятельствах.

— Может, облака — это ангелы, которые хотят, чтобы мы были вместе? — спросил Мейсон.

— Может быть, — согласилась Кэтти.

— Наверно, — сказал Мейсон, — ангелы скрываются за облаками, ты их слышишь, а я нет, они ведь нематериальны, верно?

— Не знаю, — сказала Кэтти. — Видимо, да.

— Скоро, — сказал Мейсон, — очень скоро у нас с тобой будет свой дом, видишь, все уже почти готово, нужно потерпеть совсем немного, он, конечно, не такой, в каком ты жила при… ну, то есть…

— Когда была жива, — с полупрозрачной улыбкой продолжила Кэтти.

— Да… Неужели ты совсем ничего не помнишь о себе? — вырвалось у Мейсона. Он давно дал себе слово не спрашивать Кэтти ни о чем, связанном с ее земной жизнью: вопросы эти вызывали у нее приступы рыданий, заламывание рук, и все дальнейшее общение сводилось к ее «Ах, как мне плохо!» и его слабым и бесполезным попыткам утешить, успокоить, отвлечь. Почему он спросил?

Все было не так сегодня, Кэтти не стала заламывать рук, и слезы не потекли по ее белому лицу.

— Ты знаешь, — сказала она спокойно, — кажется, я кое-что вспоминаю.

— Да?! — Мейсон в возбуждении сделал неосторожное движение, и рука его не только коснулась плеча Кэтти, но погрузилась в глубь ее тела, и Мейсону почудилось внутри какое-то уплотнение, там, где должно быть сердце, может, это и было сердце Кэтти, он не успел додумать эту мысль, отдернул руку, отступил на шаг, он был уверен, что Кэтти обидится, она всегда обижалась, когда его движения становились неловкими, но сегодня даже это не произвело на нее впечатления, похоже, что Кэтти не обратила на неловкость Мейсона никакого внимания.

— Да, — сказала она. — Но я вспоминаю очень немногое. Будто я у себя в замке. Все как в тумане, но я вижу стены, справа висит холодное оружие: алебарды, пики, шпаги, а слева картины, видимо, это портреты моих близких, может, там есть и мой портрет, я не знаю, потому что не вижу лиц, может, когда-нибудь эти картины проявятся так, чтобы я все разглядела, а еще я вижу перила и лестницу, я хочу спуститься вниз — не знаю куда, внизу темно, а может, я просто не могу ничего разобрать, я делаю шаг, ставлю ногу на верхнюю ступеньку…

— Не рассказывай дальше, — глухо произнес Мейсон. Он уже понял, с чем должно быть связано неожиданно всплывшее воспоминание, единственное и, видимо, самое последнее в ее жизни.

— …И что-то… Будто меня толкнули в спину… Я падаю, падаю, падаю… Мне не больно, Джош, но как-то странно… Я меняюсь, понимаешь? Я… Джош, наверно, я именно тогда… То есть я уверена, это так и было. Меня столкнули с лестницы, и я…

— В твое время, — сказал Мейсон, — у людей были жестокие нравы.

Он вспомнил, как читал «Короля Лира» — единственную книгу Шекспира, которую когда-то осилил, потому что она была в школьной программе, и учительница, старая миссис Дайтворт, поручила ему сделать доклад — рассказать о причинах вражды Эдмонда и Эдгара, он тогда продрался сквозь текст, как сквозь куст крапивы, и вылез пораненный, но живой, и на всю жизнь запомнил сцену ослепления Глостера, и сцену повешения Корделии, и сцену смерти Лира. Почему-то многочисленные трупы и реки крови в голливудских фильмах не производили на него такого впечатления — ну трупы и трупы, кровь и кровь, это всего лишь кино, разве на улицах его родного Ингберчуэрда происходило что-нибудь подобное? Да никогда — жизнь такая простая и размеренная штука, разве что с женой поругаешься или автокран на повороте перевернется… А в те годы, когда жила Кэтти…