Даниэль Труссони - Ангелология

Если бы это зависело от Персиваля, то их жизнь была бы уединенной, но мать не выносила одиночества. Он подозревал, что она окружила себя развлечениями, чтобы не обращать внимания на ужасную правду — их клан не занимает в мире такого места, как раньше. Уже несколько поколений семья заключала всевозможные союзы, ее положение в обществе, ее процветание зависели от дружественных отношений. В Старом Свете помогала сама история рода, всюду протянувшая крепкие ниточки связей. В Нью-Йорке эти связи надо было создавать заново — везде, где только можно.

Оттерли, его младшая сестра, стояла у окна в тусклом зимнем свете. Она была среднего роста — шесть футов три дюйма, стройная, в коротком платье, слишком коротком, но в ее вкусе. Светлые волосы собраны в тугой пучок, губы накрашены ярко-розовой помадой, такая больше подошла бы юной девушке. Когда-то Оттерли была сногсшибательна, гораздо лучше той швейцарской модельки, но ее юность сгорела в вечеринках и неразборчивых любовных отношениях, продолжавшихся сто лет кряду. И юность, и везение покинули ее. Теперь она была женщиной средних лет — ей недавно исполнилось двести — с кожей как у пластикового манекена, хотя она всячески пыталась это скрыть. Она старалась изо всех сил, но так и не смогла вернуть себе внешность, какая у нее была в девятнадцатом веке.

Завидев Персиваля, Оттерли медленно двинулась ему навстречу, взяла его под локоть обнаженной рукой и повела в толпу, как будто он инвалид. Все присутствующие смотрели на Оттерли. Если гости не вели с его сестрой бизнес, то знали ее по работе в нескольких правлениях или по социальным законопроектам, которые она поддерживала. Все друзья и знакомые боялись ее. Никто не мог позволить себе вызвать недовольство Оттерли Григори.

— И где тебя носило? — спросила Оттерли Персиваля.

Ее зрачки сузились, как у рептилии. Она воспитывалась в Лондоне, где до сих пор жил их отец, и резкий британский акцент становился еще невыносимее, когда она бывала раздражена.

— Я очень сомневаюсь, что тебе было одиноко, — сказал Персиваль, оглядывая толпу.

— С мамой никогда не бывает одиноко, — саркастически заметила Оттерли. — Каждую неделю она выдумывает что-нибудь новенькое.

— Полагаю, она где-то здесь?

Выражение лица Оттерли стало еще более раздраженным.

— Когда я видела ее в последний раз, возле ее трона от поклонников было не протолкнуться.

Они прошли в дальний конец комнаты, мимо французских окон, которые, казалось, приглашали шагнуть сквозь их толстые, прозрачные глубины и полететь над туманным заснеженным городом. Перед ними остановился анаким, один из немногих слуг, еще сохранившихся в семействе Григори и других аристократических семьях.

— Шампанского, сэр? Мадам?

Одетые во все черное, анакимы были ниже ростом и более тонкокостными, чем нефилимы,[11] которым они служили. Помимо черной униформы, мать настаивала, чтобы они не прятали крылья и таким образом отличались от гостей. И действительно, разница была заметна. Крылья гостей были мускулистыми и хорошо оперенными, а у слуг — легкими и тонкими, как пленка или серая бумага. Больше всего они напоминали крылья насекомых. Из-за такого строения крыльев слуги летали с большой точностью, делая короткие быстрые движения. У них были огромные желтые глаза, высокие скулы и бледная кожа. Персиваль видел полет анакимов во время Второй мировой войны, когда рой опустился на фургоны людей, бегущих из Лондона от бомбежки. Анакимы без труда разорвали несчастных. После этого случая Персиваль понял, почему анакимов считали непостоянными и непредсказуемыми, способными лишь прислуживать существам выше их по рангу.

На каждом шагу Персиваль встречал друзей семьи и знакомых, хрустальные бокалы с шампанским отражали свет. Слова таяли в воздухе, оставляя ощущение сплошного бархатного гула. Он слышал разговоры об отпусках, яхтах и деловых предприятиях, и это характеризовало друзей его матери так же, как вспышки бриллиантов и жестокий смех. Гости разглядывали его из всех углов — его ботинки, его часы, — прерывали беседу, чтобы рассмотреть трость, и наконец, завидев Оттерли, понимали, что больной растрепанный джентльмен — Персиваль Григори Третий, наследник имени и состояния Григори.

Наконец они добрались до матери, Снейи Григори. Она расположилась на своем любимом диване из готического гарнитура — красивый, богато украшенный, на деревянных вставках вырезаны змеи. После переезда в Нью-Йорк Снейя набрала вес и теперь носила свободные летящие туники, которые окутывали ее фигуру шелковым облаком. Развернув роскошные, переливающиеся всеми цветами радуги крылья, она красиво и эффектно устроила их за спиной, словно фамильную драгоценность. Подойдя ближе, Персиваль был почти ослеплен их яркостью. Каждое перо мерцало, как лист цветной фольги. Крылья Снейи были семейной гордостью, их красота и плотность служили доказательством чистоты рода. У прабабушки Персиваля были разноцветные крылья тридцати шести футов в размахе. Подобного не встречалось уже тысячу лет. Говорили, что такие крылья служили моделью для ангелов Фра Анджелико, Лоренцо Монако и Боттичини. Крылья, как сказала однажды Снейя Персивалю, — символ их крови, знатности, господствующего положения в обществе. Это власть и престиж, и Снейю очень беспокоило, что ни у Оттерли, ни у Персиваля нет детей — продолжателей рода и наследников этого дара.

Оттерли прятала свои крылья, и Персиваля это раздражало. Вместо того чтобы показывать их, как принято, она упорно прижимала их к спине, словно была какой-то полукровкой, а не членом одной из самых знатных ангельских семей в Соединенных Штатах. Персиваль понимал, что отказ от крыльев дает возможность существовать среди людей и не бояться быть обнаруженным. Но прятать их в своем кругу — это настоящий вызов.

Снейя Григори поприветствовала Оттерли и Персиваля, протянув руку, чтобы дети ее поцеловали.

— Мои херувимы, — сказала она глубоким голосом.

У нее был слабый немецкий акцент — напоминание о детстве, проведенном в Австрии, в доме Габсбургов. Она прищурила глаза и внимательно осмотрела ожерелье Оттерли — круглый розовый бриллиант в старинной оправе.

— Какая восхитительная вещица, — сказала она, словно удивляясь, что видит на шее дочери такое сокровище.

— Не узнаешь? — небрежно сказала Оттерли. — Это бабушкина.

— Правда?

Снейя приподняла бриллиант большим и указательным пальцами, и на ограненной поверхности заиграл свет.

— Отчего-то я его не узнаю. Он из моей комнаты?

— Нет, — сдержанно ответила Оттерли.