Владимир Серебряков - Лунная соната для бластера

— Ничего, — отозвался Вилли почти сразу же. — Ты же знаешь — здесь небольшой охват, район-то спокойный. Стреляли с межслойня, а оттуда можно выйти… десятком способов — точно. Я запущу наблюдателей.

— Угу, — пробормотал я, и оборвал связь.

Остаток пути до дома я проделал, нездорово озираясь и время от времени делая финты в сторону. Но предосторожности оказались напрасны — второго выстрела не последовало. Это открывало простор для бесплодных умствований. Или стреляли вовсе не в меня, а зачислить работу неизвестного снайпера на свой счет меня заставила паранойя вкупе с манией величия? Не льсти себе, Миша: даже люди, которым ты наступаешь на мозоль, не считают тебя достойным сдохнуть от руки наемника. Иначе давно бы твое бренное тело вошло бы в круговорот веществ в лунной природе.

Но выстрел последовал буквально через четверть часа после того, как я столь опрометчиво влез в мозги Треугольной головы. Вроде есть связь, а вроде и нет. Слишком уж скоро выходит. Такие дела быстро не делаются. Есть еще один вариант, но он мне совсем не нравится — что в блоках памяти Роберта Меррилла хранится нечто такое, разглашение чего приведет к последствиям. И, чтобы помешать мне разгласить это туманное нечто, все средства хороши. Какой-то дальний уголок сознания вякнул, что я, дескать, ничего не знаю. Чистая правда. Только вот стрелявшим об этом сказать позабыли. Они, как всегда, готовятся к худшему. На всякий случай.

Дурак я, дурак непролазный. Нашел с кем в шпионские игры играться.

Когда Сольвейг вышла меня встречать, готовая обрушить на меня ливень упреков: где был… что делал… с кем пил…. выражение моего лица заставило ее удержать рвущиеся на свободу выражения где-то на уровне гланд. Она сглотнула, чтобы отбить вкус ругательств.

— На тебе лица нет, — неверящим голосом произнесла она.

Я хотел надерзить, но последствия выстрела давали о себе знать — голова превратилась в тяжелый котел, полный боли, и каждое лишнее движение или слово заставляло казан раскачиваться; тяжелые огненные капли прожигали сознание насквозь, подобно кислоте, оставляя в нем узоры обугленных дыр. Я понял. как должен был чувствовать себя Локи, прикованный под змеей. К сожалению, у меня не было Сигюн, чтобы ловить чашей яд; Сольвейг, при всех ее достоинствах, на эту роль явно не годилась. Поэтому я только промычал что-то в знак согласия.

Сольвейг за руку довела меня до койки. Я упал на приятно холодившее кожу синее покрывало и замер, прикрыв глаза от света.

— Гаузер, — пробормотал я невнятно. — Стреляли. Надо… скопировать, что в инфоре…

— Лежи, — резко приказала Сольвейг и вышла, убавив свет. Боль чуть унялась. Интересно, успел ли луч въесться в мои извилины? Даже легкое поражение гаузером повреждает информацию, особенно ту, что не успела переписаться в долговременную память. Что я делал в течение нескольких часов перед выстрелом?

Лез в опсистему колониальщиков. Это я не забыл бы и под страхом смерти. Так я и сообщил своей напарнице, вернувшейся со стаканом холодной воды и двумя инжекторами — с анальгетином и с каким-то нейрипротектором. Выражение лица Сольвейг можно было сравнить разве что с реакцией хасида, которому подсунули бутерброд с ветчиной. Она упорно отмалчивалась, бессмысленно переставляя какие-то вещи — демонстрировала, как обижена на мое непристойное поведение. Я тем временем продолжил инвентаризацию памяти. Обнаружил, что сохранилось, по счастью, почти все. Правда, окончательный результат станет ясен через пару часов, но уже можно сказать, что большим идиотом, чем я есть, мне стать не доведется.

— Я позвонила Эрику, — сказала Сольвейг, нарушив затянувшееся молчание. — Он обещал связаться, как только найдут стрелка.

— Не надо было, — буркнул я. — Сам виноват, нечего других приплетать.

— Брось, — фыркнула Сольвейг. — Ты же рад, как ребенок. Самоубийца, мазохист несчастный. Нашел себе новое дело. Ведь не успокоишься, пока не вытряхнешь из Меррилла, что он там творит в Отстойнике.

— А что он там творит? — Порой моя напарница выдает сведения поистине бесценные. Ее холодный рассудок, педантично расчленяющий самые неприметные мелочи, обнаруживает иногда такое, до чего мне, при моем верхоглядстве, ни в жизнь не докопаться.

— Не знаю. — Сольвейг, и без того не радостная, совсем помрачнела. — Слышала только, как он на шефа кричал. Остался там у него кто-то…

И вряд ли это троюродный дедушка, закончил я мысль Сольвейг. Вот в чем дело. Не что-то — кто-то. Нет там никакого чемоданчика. Человеческий мозг — самое надежное место хранения информации. Без ключа добыть закодированные сведения невозможно, даже превратив серое вещество в яичницу-болтунью. Но чтобы эти сведения стоили таких усилий…

Курьер-то знает, на что идет, и плакать по нем никто не станет, как никто не плачет по колониальщикам. Прежде голубой мундир провоцировал на насилие, люди срывали на голубцах ненависть к великой и всемогущей Службе, которая одной рукой дала человечеству звезды, а другой — отняла свободу выбирать свою. Потом, когда вступило в силу Правило об обязательной аугментации, волна преступлений схлынула — хватило нескольких предметных уроков. Но неприязнь осталась, как остается горячим сердце потухшего вулкана. И Служба старается не раздражать подданных без особого на то повода.

Значит, повод есть. В этом я был уверен твердо еще тогда, когда затеял безумный поход в лос колониальщиков. Теперь вера превратилась в знание. И я понял, куда так торопится Меррилл. Еще два-три дня, и вирус превратит курьера в полутруп, мечтающий только о быстрой и безболезненной смерти. В таком состоянии считать надписанную поверх синапсов информацию почти нереально. А подождать дней десять, покуда сообщение с Землей не восстановится… видимо, нельзя.

— Слушай… — неловко проговорил я. — Я тебе подарок купил.

— Ты псих, — заметила Сольвейг тем же тоном, каким усталая мамаша обращается к капризному дитяте. — Большой подарок?

— Новый артефакт, — ответил я, морщась. — С Тубана-четыре.

Сольвейг жадно потянулась к моему инфору, и тут же отдернула руку. Я сам бережно снял серебристую корону с головы, чувствуя, что одного неловкого движения будет довольно, чтобы мой череп лопнул от боли.

— Ты… разберись там, что я нагрузил, — попросил я. — И перекачай файлы с последнего выхода в вирт на большую машину, ладно?

Зажужжал стационарный инфор. Сольвейг распальцевала переадресовку вызова и опустила козырек на глаза. Я, само собой, не слышал, с кем и о чем она говорила, но, когда моя напарница подняла визор, сразу понял — случилось нечто по-настоящему странное.