Кир Булычев - На полпути с обрыва (сборник)

Принцесса остановилась в дверях и замерла, будто не решаясь шагнуть в столовую, где возле пустого исцарапанного деревянного стола стояли кучкой пришельцы, все выше ее, шумнее, разговорчивей, все связанные знанием общего языка — несчастные, украденные, но не такие одинокие, как эта смуглая девица.

Вернее всего, подсознательно — уж очень она была от них далека и вряд ли думала о мести или насмешке, — но она причесала свои тугие, черные, раньше забранные в неаккуратный узел на затылке волосы, распустила их по плечам из-под золотого венца, по сторонам которого свисали тяжелые, изысканные, с ладонь, подвески. И от этого лицо возникло в обрамлении золотой изысканной рамы и само как бы впитывало часть света, излучаемого золотом, усеянным драгоценными камнями. Какой-то золотой пудрой или краской принцесса Парра тронула веки и даже ресницы, серебром — губы и превратилась в создание ювелирное, искусственное.

Обрамленное золотой рамой лицо принцессы находилось, как в высокой чаше, в воротнике, переходящем затем в узкоплечее, расширяющееся пирамидой к земле парчовое сиреневое платье, густо и тяжело поблескивающее растительным восточным узором. Пальцы принцессы были унизаны перстнями, но зоркий глаз Коры все же отметил: вычистить черноту под ногтями она не успела. Или не догадалась?

— Принцесса… ваше сиятельство, — произнес Покревский, делая шаг к принцессе и щелкая каблуками. Он не смог найти нужного тона или нужного соотнесения себя и своей несчастной возлюбленной.

Принцесса обернулась к Коре, как бы спрашивая у нее, что же ей делать дальше, когда утихнет гул восхищенных и удивленных голосов. И Кора поняла, что она ожидала иной реакции, иного поведения людей, а может, и иных людей. Только что все были не людьми, а синими халатами, то есть рабами и нежитью. И тут оказалось, что у каждого есть свой костюм, своя повадка, свое правило поведения. Принцесса была как бедная девочка, которой купили настоящее платье и настоящие туфельки. Она, надев их, вышла во двор, а оказалось, что всем купили туфли — может, и попроще, другие, но всем новые. — Черт побери, — сказал ротмистр. — Я ее у вас уведу, — сказал инженер, и где тут была шутка, а где искреннее намерение, осталось непонятным для Коры. А Журба оторвался от своих бумажек и сказал:

— Чего только у вас не насмотришься. Дьявольское наваждение.

Он был недоволен этим зрелищем. Оно не входило в круг его понимания.

Наконец принцесса все же решила, что обстановка изменилась не настолько, чтобы отказаться от общества Покревского. И сделала шаг к нему, и это как будто выключило внимание окружающих. Каждый вернулся к своему делу. Люди собирались в обратный путь, как в номере гостиницы — только сувениров никто не приобрел.

Краем уха Кора услышала, как Нинеля, подойдя к Журбе, говорила ему:

— Влас Фотиевич, значит, возвращаемся? — Возвращаемся, если не шутишь, — ответил тот. — А что делаешь? — Как видишь, — ответил полицмейстер. — Отчет пишу. Краткий отчет. Я понимаю: с меня градоначальник, господин Думбадзе, полный отчет попросит. Нинеля присела на стул рядом с Калниным. — Если нужно, ты подтвердишь, товарищ Калнин, что мы с тобой звания коммунистов не опозорили, а?

Нинеля замолчала, как бы оценивая заранее возможный ответ.

— А что? — спросил без улыбки Эдуард Оскарович. — У тебя есть основания для беспокойства? — Это как понимать? — Бывают некоторые люди, которые морально упали в глазах товарищей или отдались иностранцу. Все бывает… — Вы что это, Эдуард Оскарович! — перепугалась

Нинеля. — Кто это морально упал? — Не я этот разговор начинал. — Послушай, Калнин, — изменила тактику Нине-ля, — а стоит ли нам с тобой вступать в конфликт, от которого радость получат лишь наши враги? И Нинеля кинула выразительный взгляд в сторону принцессы и ее белогвардейца — очевидных классовых врагов. — Я буду у себя, — сказал профессор Коре. — Вы меня разбудите или я вас? — У меня вся надежда на вас, — сказала Кора, — я слишком люблю спать. — А вы не чувствуете тревогу? — Чувствую, но разве от этого можно впасть в бессонницу?

Калнин засмеялся.

— А знаете, какая у меня радость? — спросил он. — Вы скоро будете дома!

— Нет, не это, не это! Меньше всего я стремлюсь домой.

И только тут Кора поняла, что никогда не спрашивала: а как жил профессор, где он был раньше, есть ли у него семья, дети? Чепуха — так давно знакомы… и тут же она поймала себя на логической несуразности: ведь она знает профессора лишь три дня. И общалась с ним за эти дни совсем недолго.

— У меня в пиджаке оказались запасные очки. Когда я сюда переходил, я взял с собой очки.

В тот момент Кора не обратила внимания на странную оговорку профессора, но когда вернулась к себе в комнату, ожидала, когда все уснут и можно будет пойти к Мише Гофману, задумалась, вспомнив слова Эдуарда Оскаровича. Что они значат? Как будто бы профессор знал заранее, куда идет и что ему понадобятся запасные очки… И опасался, что здесь не будет для него запасных очков. Странно… В пятидесятом году он не мог предсказать собственный переход сюда — или понять суть параллельного мира. Не мог, и все тут. В то время, как и в течение последующих десятилетий, это понятие существовало лишь в умах фантастов и сатириков.

Даже лучше, что дождь еще лил — хоть и несильный, — от этого было темнее и часовые от невысокой вышки, что стояла у ворот, не могли видеть далеко. К тому же им мешал барак.

Было уже больше двенадцати — в бараке все улеглись спать. Только когда Кора проходила мимо двери в шестую конуру — там жил капитан Покревский, она услышала громкий быстрый шепот, сладкий стон. Значит, они были там вдвоем. Ну и слава Богу — кто знает, доживем ли мы до завтрашнего дня?

Почему эта мысль вдруг посетила Кору? Она об этом раньше не думала.

Прожектор повернулся — видно, часовой на вышке заподозрил неладное или услышал, как плеснула вода, когда Кора угодила в лужу. Кора присела на корточки — наверное, надо было кинуться к стене барака, а она присела на корточки. Прожектор миновал ее, не заметив.

Потом, пригибаясь, Кора добежала до административного здания. Но дверь, которую показала ей Нинеля, была на этот раз закрыта — видно, в ту ночь в доме не было приходящих любовниц. Кору охватило отчаяние: если окна первого этажа закрыты, то ей не проникнуть внутрь. Она шла вдоль здания и пробовала все окна по очереди. Раз ей пришлось снова присесть и прижаться к стене, потому что прожектор скользнул по ее платью, но ее скрыл розовый куст.

Неизвестно какое — десятое ли, двадцатое окно, когда и надежды не осталось, а было лишь тупое упрямство, вдруг поддалось, правда, отчаянно заскрипело. Кора перебралась через балкон.