Борис Тараканов - Колесо в заброшенном парке

— Я буду тебя ждать, — сказал Антонио и улыбнулся с видом человека, в жизни которого появилась еще одна радость — новый друг.

Проводив Бурика до двери, Магистр спросил:

— Ты позволишь мне войти? Мне хотелось бы кое-что тебе сказать.

— Ну… — Бурик замялся, — заходите.

Войдя, Бурик сел на кровать и принялся смотреть в угол. Магистр присел на стул.

— Так что ты мне ответишь?

— Я подумаю.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал Магистр.

Бурик дерзко вскинул глаза.

— Пожалуйста, не ошибитесь — мой ответ вовсе не означает «да».

Магистр встал и молча вышел.

«Ну и катись!» — подумал ему вслед Бурик и, не раздеваясь, плюхнулся на кровать.

Москва

Добрыня спрыгнул с платформы. Нашел взглядом приземистые корпуса птицефабрики и побежал, перепрыгивая через две шпалы.

— Михеич! — закричал он, подбегая к сторожке стрелочника. — Михеи-ич!!

Ответа не было. Добрыня подбежал ближе, отдышался и вдруг ясно понял, что Михеича он здесь не найдет. Вид у сторожки был такой, будто в нее не заходили уже несколько лет: окна и дверь были заколочены досками и старой фанерой, сквозь прогнившее крыльцо пробивался жидкийкустарник. Добрыня зачем-то подошел к ржавой колонке и двинул рычаг. Рычаг свободно поднялся и также свободно опустился. Колонка сочувственно вздохнула, словно извинялась — мол, сама воды уж лет двадцать не видела…

Добрыня посмотрел по сторонам, задержал взгляд на кострище между заброшенными рельсами. Посмотрел на стрелку, которую они с Буриком когда-то пытались перевести. Она блестела свежей смазкой, рукоятка и противовес были покрашены в белый цвет. Судя по всему, недавно. Внизу на свежеокрашенной станине белела надпись: «Стр. № 2»

Добрыня тряхнул давно не стриженой головой и медленно побрел по шпалам в сторону фабрики. В пяти метрах от оставшейся позади стрелки рельсы были гладкими и блестящими — отполированными множеством колес. Но чуть дальше снова возникла привычная ржавчина заброшенного пути. Добрыня в недоумении остановился и вдруг понял, что не в состоянии обдумывать эту новую странность — ему нужно найти Михеича. А тот наверняка подскажет, где искать Бурика.

Когда Добрыня подошел к ближайшему корпусу, обитая пухлым черным дерматином дверь со скрипом отворилась, выпуская наружу неопределенного возраста полную тетку в сером халате и выцветшем платке, разноголосое кудахтанье и характерный «птицефабричный» запах. «Так пахнет размораживающийся холодильник», — пришло Добрыне в голову прозаическое сравнение.

— Скажите, пожалуйста… — начал Добрыня, смущаясь, — глаза у тетки были того же цвета, что и ее халат.

— Чего тебе?

— Мне бы… Михеича.

— Ка-аво-о?!

— Михеича, стрелочника вашего…

— Какого такого стрелочника? — похоже, тетка начинала сердиться.

Добрыня растерялся.

— Который стрелку переводит… Он на прошлой неделе в той будке сидел, вон, — Добрыня махнул рукой в сторону чернеющей вдалеке сторожки.

— Ты мне тут голову морочить пришел? Нет тут никакого Михеича, и не было никогда!

— Нет, был! — обозлился Добрыня. — Я с ним сам разговаривал!

— Нет, вы видали, а? Мань, ты глянь-ка на этого шалопая!

Со стороны второго корпуса подошла еще одна тетка, на вид гораздо добрее первой. Добрыня решил, что теперь будет общаться именно с ней — от первой все равно толку никакого.

— А вы можете мне помочь?

— Серафима, ты чего на ребенка кричишь? — сказала тетка неожиданно густым низким голосом. И уже Добрыне: — Помогу, коль смогу — у меня внук такой, как ты.

Она улыбнулась. Первая тетка поджала губы.

— Мне очень нужен сторож, который неделю назад дежурил на той стрелке, в сторожке.

Тетка посмотрела в ту сторону, куда показывал Добрыня.

— Я ему уже полчаса твержу — нет там никакого стрелочника…

— Погоди, Серафима… Ты говоришь, в сторожке? Так она ж много лет как заколочена. Там железнодорожники когда-то инвентарь хранили, потом и вовсе забросили. Сюда ведь поезда давно уж не ходят — путь разбит. Продукцию на машинах развозим.

— А… как же Михеич…

— Да, был такой когда-то. Я тогда еще молодая была — только сюда работать пришла. Действительно, стрелку караулил. Старенький такой… Да вот только умер он.

— Ка-а… когда умер? — Добрыня чувствовал, что еще немного, и земля уйдет у него из-под ног.

— Да уж лет двадцать будет… С легкими у него что-то было — кашлял, что твой чахоточный. Тихонько так помер — не сразу и заметили. Дня три в своей сторожке пролежал. Я и на могилке была, давно, правда. Недалеко она, могилка-то…

Добрыня побледнел.

— А вы… вы… ничего не путаете?

Но тут вступила Серафима.

— Нет, ты только посмотри на него, а! Пожилым людям голову морочит! Говори, зачем пришел! Яйца воровать? Говори!! Что ты с ним возишься, Маня, в милицию его! Вот кто у нас яйца ворует!! В милицию! Милиция-я!!

Добрыня весь напружинился и отскочил. Волна гнева и досады метнулась в сторону противной тетки с такой силой, что, казалось, воздух вокруг Добрыни сделался густым.

— Сами вы яйца воруете! И кур по ночам… Вас саму надо в милицию сдать! Или в поликлинику. Для опытов!

С этими словами он побежал прочь, хорошо понимая, что дородная Серафима его не догонит, даже если очень захочет.

— Еще грубит, шалыган чертов! — пролаяла та ему вслед. — Я те покажу опыты!

— Да брось ты, — гудел позади Манин бас. — Нормальный мальчонка, у меня внук такой же…

«Придется по рельсам», — подумал Добрыня, направляясь в сторону железнодорожного моста. «По рельсам все можно…» — вспомнились слова Михеича.

При дневном свете железнодорожный мост уже не выглядел мрачной громадиной. Добрыня подошел к молодому, но уже лысеющему охраннику и спросил:

— Простите, а где Коля?

Охранник вынул изо рта сигарету, сплюнул, посмотрел на Добрыню сверху вниз и нехотя процедил:

— Сменился Коля.

— А… Митяй?

— И Митяй с ним.

Добрыня вздохнул.

— Мне очень надо на ту сторону… Можно я пройду?

— Не положено!

— Но я быстро. Мне очень надо! Пожалуйста…

— Ты, пацан, по-русски понимаешь? Или тебе вон того переводчика с цепи спустить? Он тебе доходчиво объяснит.

«Ты сам хуже этого переводчика», — подумал Добрыня. Но вслух спросил:

— Так как же мне на ту сторону перебраться?

— Да как хочешь. Хочешь — на электричке, хочешь — вплавь, хочешь — на плоту, вон там, под мостом. — Охранник глумливо ухмылялся.