Корт XXIII - Леонид Иванович Моргун
— Хотите, зайдем ко мне домой? — спросила Марина. — Дедуля будет очень рад. Мы вас кофе напоим. Кофе любите?
— Обожаю, — не моргнув глазом, соврал он.
Увидев их, Неходов вскинул брови и укоризненно покачал головой.
— Привела-таки вас, бедовая голова, — сказал он, пригрозив девушке пальцем. — С вечера собиралась. Я уж ей говорил: не надо мешать человеку, занят он денно и нощно, а она…
— Не стоит упрекать вашу внучку, — вступился Гурилин. — Мы с ней очень мило побеседовали.
— Какая там внучка, Мариша мне уж правнучка… С младенческих лет у меня живет.
— А родители?
Старик болезненно поморщился.
— Не знаете вы нынешних родителей? Все ученые, все первопроходцы. Ее вон — герои космоса. Покорители звезд. Бросили дите на деда с бабкой. А те вздумали разводиться. У каждого — новый супруг, новая семья. Ну и взял я Маришку к себе. Не в приют же ребенку идти при живом-то прадеде.
— Ну и отвел бы — ничего не случилось, — сказала Марина, входя в комнату с подносом, уставленным чашечками, вазочками с вареньем, конфетами.
— Ешьте варенье — клубничное, — сказал Неходов. — Со своего огорода. Узнал бы дед мой, что на Тверском будут грядки с клубникой — в гробу бы перевернулся… Все, все порушили…
Комната, в которой они находились, была просторная, светлая, но какая-то очень ветхая. Древность ее, казалось, подчеркивала мрачная старинная мебель — шкафы со множеством книг, массивные резные кресла с прохудившейся обивкой. В дальнем углу обвалилась штукатурка с потолка и торчала грубая дранка.
— В позапрошлом году упал кусочек… так до сих пор и не соберемся замазать. Да, впрочем, все без толку, крыша-то течет. Уж сколько мы ходили по начальникам — все без толку. «Дом ваш под снос идет, говорят, переселяйтесь». А нам и здесь неплохо. Комнаты светлые, просторные, у Мариши своя и у меня тоже. И вон потолки какие высокие, окна большие. Все бы ничего, одно плохо: когда дожди идут, на картины льется. Так мы их к осени кутаем и прячем.
Картин в комнате было великое множество. Всех размеров, в массивных золоченых рамах.
— Это — Суриков. А вот — Брюллов. Очень редкая акварель. А это — узнаете? Наброски Репина к «Ивану Грозному»…
Гурилин смотрел и кивал головой. Стены его квартиры в мгновение ока могли бы превратиться в любой зал Лувра, Эрмитажа, Дрезденской галереи или Мюнхенский пинакотеки. Он и сам при помощи дисплея мог бы нарисовать на них что угодно, мог даже заставить двигаться как свои рисунки, так и героев Рубенса или Гойи… кого угодно…
— Думаете, это все копии? — с гордостью спросил Неходов. — Оригиналы. Мы с Маришей собирали. Каждой из них по пятьсот-шестьсот лет.
— Правда? — из вежливости удивился инспектор.
Старик кивнул.
— В Третьяковку зашли мы как-то. Ее как раз тогда в этот ваш… Дворец Изящных Искусств перевозили. Глядим, залы пустые. Машинки там разные ездят, белят, штукатурят. Прошли мы во двор — батюшки-светы! Лежат. В грязи, в слякоти, под дождем… У «Купчихи» видите — нос побит. Это от сырости. Стал я трезвонить по инстанциям: так, мол, и так. Пропадает, говорю, достояние народное. Обещали приехать, да так и не приехали. Ну и перетащили мы их сюда. Снова звоним: приезжайте, заберите. Опять не едут. Ну, думаю, пусть висят.
— А я деда просила, давай я ей нос подправлю, да он не дал, — вставила Марина.
— И правильно сделал, что не дал. Реставрация — искусство тонкое, оно души требует. Великие художники для себя за честь считали картину мастера восстановить, а у тебя два курса художественного да ветер в голове…
— Вы учитесь в Школе искусств? — спросил Гурилин.
— Училась, пока не осточертели все эти эстетики с оттопыренными мизинцами. «Ах, синкретизм! Ах, неореализм, квазинатурализм!» — передразнила она кого-то. — Много толку — писать картины, кнопки нажимая.
— Она у меня по старинке работает, — с одобрением заметил старик. — Маслом да кистями.
— Ваша работа? — Гурилин указал на небольшой картон.
Девушка кивнула.
— Подружка моя, Эльза. Умерла она. Утопилась из-за одной сволочи. — И быстро вышла из комнаты.
— Эх, молодость, молодость… — Неходов покачал головой. — Вы, небось, такие случаи тоже расследуете?
— Нет, это не мое ведомство. Самоубийствами ведает Бюро конфликтов, Институт человека. Но вы не сомневайтесь, каждый такой случай очень тщательно расследуется. И если это не приступ психопатии, то обидчик ее очень скоро предстанет перед судом.
— Какие уж нынче суды… — махнул рукой старик. — Отсидит он в санатории два месяца…
— Не стоит поспешно судить о том, чего не знаете, — прервал его инспектор. — К исполнению судебных обязанностей мы привлекаем опытнейших педагогов, психологов, юристов. И если они видят, что человеческая психика надломлена, вывихнута, если она понесла травму и ее еще можно спасти — человека спасают. Если же человек поставил себя над общечеловеческой моралью, если творил злодеяния, уверовав в свое право на это, то… Вы слышали об Абсолютной изоляции?
— Нет. Это… что-то вроде пожизненного заключения?
Гурилин задумчиво покачал головой.
— Нет. Наше общество слишком гуманно для подобного варварства. Я, пожалуй, пойду.
— Позвольте, я вас немного провожу, нет-нет, не возражайте, мне все равно надо сходить в булочную.
Они неторопливо шли по улице, поросшей травой, заглядывали в зияющие провалы окон.
— Видите?.. Вон в том доме Пушкин жил, — указал старик.
Гурилин взглянул. Дом как дом. Двухэтажный. С колоннами. Хотел было сказать: «Красивый», — но воздержался. Старик в сердцах плюнул и сказал:
— Срамота. Гордость России, слава России, поэт наипервейший — и лишен последнего крова. И кем? Сородичами!
Андрону вспомнились слова Сандры: «свирепей всех своих врагов». Он поморщился, как от зубной боли, и сказал, как будто повторяя чьи-то чужие, давно слышанные слова:
— Мир не стоит на месте. Цивилизация развивается, строит…
— Но разрушать-то зачем? — возразил Неходов. — Зачем предавать забвению все то лучшее, святое, чем жили наши предки? Ведь по этому булыжнику некогда ступали Карамзин, Грибоедов, Толстой… Они жили в этом городе, они любили его, он вдохновлял их на создание прекраснейших произведений.
— Искусство тоже ищет новые формы…
— Вы называете искусством
