Правда выше солнца (СИ) - Герасименко Анатолий

И только тогда Акрион, наконец, понял, что актёр-пролог говорит не о представлении.

И что никакой это не пролог, а городской глашатай.

В чёрном траурном гиматии.

– ...Ступайте на площадь, добрые люди! – кричал, перекрывая гудение толпы, глашатай. – Ступайте на агору и услышьте, что скажет Семела, несчастная царица. От неё одной узнаем всю правду. Беда, горе! Какое же великое горе постигло Элладу. Как теперь будем жить? Кто будет править так же справедливо, так же милосердно? Осиротел наш бедный народ. Нет больше за нами отчего присмотра. Нет владыки. Слушайте, Афины: царь Ликандр мёртв!

Акрион замер, как изваяние – на котурнах, в маске и долгополой одежде.

Царь мёртв...

Это не может быть совпадением. Не бывает таких диких, безобразных, страшных совпадений. Неужели все, что было ночью, случилось наяву, по правде? Но как?! Выходит, тот, в нелепом платье – действительно Кадмил, вестник богов? А он, Акрион – убийца?! И... царский сын? Но это невозможно, он всю жизнь, сколько себя помнит, жил с отцом и матерью. С Киликием из Аргоса и его женой Федрой.

Сколько себя помнит? А много ли он помнит?

Глашатай всё кричал, вытирая потное лицо пятернёй, оставляя серые пыльные разводы на щеках. Что-то про смерть и беду, про злосчастье и бездолье, про скорбь неутешную и наказание богов. Люди вставали с мест, брели наверх по ступеням театрона – мужчины хмуро молчали, теребили бороды, женщины выли, раздёргивая прически на лохмы. Какой-то старик валялся на земле, рыдая, царапал ногтями окровавленное лицо. Вдали остервенело, надрывно выла собака.

Акрион стоял, замерев, опустив руки, закутанный в праздничный пурпур.

Вспоминал.

Вот он – пятнадцатилетний подросток, загорелый до того, что кожа цветом сравнялась с обожженной глиной. Они с отцом перекрывают тростником кровлю после урагана, ходят вдвоём по скату крыши, и сверху всё кажется таким маленьким. Вот Акрион, двенадцатилетний, с матерью идёт на рынок. Сердится, что придётся таскать покупки по жаре, дуется. А мать знай покрикивает: Такис заболел, кто ещё поможет, не отлынивай, лодырь. Вот Акриону десять, и впервые Киликий берёт его в театр. Ставят «Прометея». Отца приковывают к деревянной скале. Он кричит о том, сколько добра сделал для людей: дал им разум и слова, научил понимать тайные знаки и прорицания, надоумил, как лечить больных и как укрываться от непогоды. Акрион плачет, жалея отца, жалея бедного Прометея, а после спектакля решает, что хочет быть актёром. Вот ему девять, и он ранит ногу, упав с повозки на камень – шрам под коленкой остался до сих пор. Вот ему...

Акрион вздрогнул.

Порой бывает так: прозвучит случайное слово, сложится узор из листьев, повеет аромат, и будто бы луч света падает на дно памяти. Оживляет миг детства, казалось, прочно забытый. Сейчас не одинокий луч осветил память Акриона, а огромное, яркое солнце. Обожгло, ослепило. Развеяло темноту, за многие годы ставшую привычной.

И он прозрел.

…Вот ему семь. Отец, царь Ликандр, берет его на руки и сажает перед собой на лошадь. Вокруг кричат люди, забрасывают царя цветами. Акрион тянется ручонками к рукояти меча на отцовском боку.

Вот ему шесть, и отец учит его стрелять из лука, впервые взяв на охоту. Тетива твёрдая, как железный прут, и, кажется, никто не сможет натянуть её. Но Ликандр кладёт огромную ладонь поверх пальцев Акриона, и лук сгибается, послушный царской силе.

Вот ему пять. Отец подбрасывает его в воздух и ловит, подбрасывает и ловит, а маленький Акрион визжит от ужаса и восторга. Ликандр смеётся, громко, щедро, и борода его черна, без единого седого волоска...

Акрион плакал – под маской, неслышно и невидимо для мира вокруг. Он вспомнил. Всё, до самой последней малости. Как только мог забыть, как не вспоминал все эти годы?! О мой царь, о мой горький поверженный царь, как оплачу тебя? Что скажу я над телом твоим?

Слепой от слез, он побрёл по опустевшей орхестре обратно в скену. Маска полетела в угол, туда же отправились котурны. Акрион опустился на сундук, съёжился, уткнулся лбом в ладони. Память донимала его, как воспалённая рана. Дворец. Тронный зал, и коридоры, и роспись на стенах. Его собственная кроватка из дорогого дерева. Лицо отца, широкое, смуглое, длинные волосы, схваченные диадемой. Его смех, большие белые зубы. Мать – воспоминания о ней были туманнее всего, и одновременно – всего тревожней. Ещё образы, воскрешённые памятью: какие-то девочки, старше его. Сёстры? Да, у царской четы две дочери, верней, были две дочери, одной теперь нет. И снова – отец на пиру, на охоте, с советниками в зале, куда Акриона не пускают, в андроне, отец правит колесницей, отец стоит на морском берегу, отец принимает просителей...

Акрион вскинулся, будто от ожога. Самое свежее и самое страшное воспоминание: отец поднимается с постели и тут же падает от удара мечом. Как это произошло? Немыслимо, невозможно!

«Тебя околдовали. Подставили. Ты не виновен. Виновны другие – те, кто наслали магию. Теперь твой удел – месть».

Месть. Но кому? Незнакомец в странной одежде, которого Акрион счёл обманщиком, не назвал имена злодеев. Только сказал, что Аполлон явит знамения. Впрочем, трудно найти знамение более явное, чем непостижимым образом вернувшаяся память.

«Лучше бы она не возвращалась», – подумал Акрион в отчаянии. Он нашел силы зашнуровать сандалии и, скинув пурпурный хламис, набросил плащ, в котором пришёл: простой, зелёный. Что же делать? Куда податься? Кто подлинный убийца отца, кто направил руку Акриона, навёл морок, заворожил глаза? «Ступайте на агору, – говорил глашатай. – Услышьте, что скажет Семела. От неё одной узнаем всю правду». Семела! Ну конечно! Родная мать расскажет обо всём, что случилось.

Акрион выбежал из скены, поднялся по ступеням пустого театрона. Улица полнилась разноголосым шумом, слышны были рыдания. Люди шли, огибая Акрополь, к агоре. Тут и там раздавались крики, одно и то же: царь мёртв, великая беда, слушайте, люди, царь Ликандр мёртв... Акрион шагал вместе со всеми, глотая пыль, поднятую сотнями ног. Солнце поднималось в зенит, сверкало на позолоченном шлеме статуи Афины-Воительницы, зажигало небесным огнём наконечник стрелы Аполлона, стоявшего рядом. Огромные изваяния покровителей города глядели в сторону моря, но по пути к берегу их взгляды встречали Царский холм, где белел дворец. Казалось, что Аполлон и Афина тоже скорбят вместе со всеми и ждут, что объявит народу Семела, вдова убитого правителя.

Акрион вышел на площадь со стороны Монетного двора. Агора была полна народа, все напирали друг на друга, стараясь протолкаться поближе к храму Гефеста. Небольшой стройный храм, построенный на Колонском холме, возвышался над площадью, и именно с его ступеней всегда обращался к народу Ликандр. Судя по тому, что вокруг холма растянулась цепь хмурых стражников, Семела собиралась прийти сюда же.

«Окликнуть её, когда появится? – мелькнула мысль. – Закричать: мать, здесь твой сын, я обрёл память? Стоит ли, и услышит ли она?» Не приняв решения, Акрион принялся прокладывать дорогу сквозь толпу к храму – вдруг подвернётся случай обратить на себя внимание, да и слышно будет лучше, если подойти вплотную. Люди стояли тесно, бранились вслед. Акрион был на полпути к цели, когда все загомонили: пришла Семела.

Бросив толкаться, он поднял голову, высматривая царицу. Как всегда среди людского столпотворения, выручил немалый рост. Акриону хорошо было видно поверх моря людских голов, как на ступени перед колоннадой поднялись две женщины в дорогих, лидийского шёлка пеплосах – траурных, угольно-чёрных, пусть и расшитых золотом. Он вгляделся в их лица и почувствовал, как заторопилось сердце.

Обе были статные и высокие. Младшая, Эвника, дочь Ликандра от первой, давно умершей жены, теребила пальцами край пеплоса, кусала припухшие губы. Горе опростило её лицо, лишило женской строгой красоты, и во взрослых чертах угадывался облик маленькой девочки. Девочки, которая когда-то играла с Акрионом в царском саду. То была его сестра, теперь он видел это ясно, и, поражённый, отмечал сходство: тонкие крылья носа, высокий лоб, яркие брови и, конечно, светлые глаза, глаза Ликандра Пелонида, которыми тот наделил всех своих детей.