Алексей Калугин - Все под контролем (Сборник)

– Вы можете забрать рукопись, – произнес в спину Хвостову инспектор.

Даже не оглянувшись, Хвостов безразлично махнул рукой.

Он уже приоткрыл дверь, когда Шелуденко вновь окликнул его:

– Постойте! А что находилось в конверте, который вы отдали Шекспиру в последнюю вашу встречу?

Обернувшись, Хвостов посмотрел на инспектора взглядом, исполненным скорби и тоски по несбывшемуся чуду. Подбородок его, дернувшись, чуть приподнялся. Полуприкрыв глаза, Хвостов нараспев прочитал:

– Коль божий гнев тебе внушает страх,Мой друг, оставь в покое этот прах.Тот будет славен, кто не тронет сих камней,И проклят тот, кто потревожит сон костей.

Глава 27

Вытянув ноги и сложив руки на груди, инспектор Шелуденко полулежал в кресле. Взгляд его был устремлен на спинку кресла, в котором несколько минут назад сидел Вальдемар Хвостов.

Инспектор не мог определить своего отношения к странному маленькому человечку, покинувшему его кабинет, прочитав перед уходом слова эпитафии, выбитой на надгробном камне Уильяма Шекспира, что покоится в северной стороне алтаря церкви Святой Троицы в Стратфорде-на-Эйвоне, так и оставшемся милым маленьким провинциальным городком, все достопримечательности которого связаны с именем Шекспира. И эта неопределенность беспокоила Шелуденко куда сильнее, чем история, рассказанная Хвостовым.

Марин был весьма своеобразной и даже уникальной в своем роде личностью, но мотивы его действий были в целом ясны и понятны. Словно заправский шахматист, он разыгрывал сложные многоходовые партии, охватывающие два, три, а случалось, что и четыре витка временной спирали. Он получал истинное удовольствие от увлекательной игры, не забывая при этом и о собственной выгоде. Но он никогда не нарушал тех правил, что установил сам для себя. Искусство, в любых своих проявлениях, являлось для него святыней, к которой не следует прикасаться лишний раз без особой на то необходимости. Своими действиями он как бы создавал новый вид искусства, фантастический перформанс, местом действия которого становилось все необъятное время. Ну, кто бы мог остаться равнодушным к тому, с какой изощренной виртуозностью он не позволил Хвостову вмешаться в ход творческого процесса Шекспира?

Разве не к такой же отточенности в своих действиях стремился любой из инспекторов Отдела искусств Департамента контроля за временем? И разве выбрал бы своей работой контроль за прошлым человек, уверенный в том, что подлинная жизнь – это только то, что происходит здесь и сейчас?

Шелуденко вспомнил такси, застрявшее в бесконечном потоке машин, и мрачно усмехнулся. Мимо с бешеной скоростью проносились машины с тонированными стеклами. Людям в них не было никакого дела до неподвижно стоящей машины. А уж о том, что в машине мог кто-то находиться, большинство из них, скорее всего, даже и не задумывались. Занятые собственными мыслями, они воспринимали все, что их окружало, как часть привычного пейзажа. У современного человека нет времени на эмоции и чувства. Но разве не думал в тот момент запертый в сломавшемся такси Шелуденко о том, как здорово было бы сейчас оказаться где-нибудь в прошлом? Ну, к примеру, в Лондоне начала XVII века?

Но для Хвостова путешествия в прошлое не были бегством от настоящего. Он сам признавал, что неплохо вписывался в нынешнюю действительность до тех пор, пока в таверне «Белый Огонь» не увидел Шекспира, с пером в руке склонившегося над рукописью. Хвостов постарался как можно более убедительно и точно описать то, что произошло с ним в тот момент. Но был ли он при этом до конца искренен? И можно ли полагаться на его объективность? В смысле, насколько может быть объективен человек с нервным расстройством, пытающийся как можно более точно описать собственные ощущения?

Речь, конечно, вовсе не о том, что у Хвостова не все в порядке с головой, хотя нервы у него, следует честно сказать, ни к черту.

По версии самого Хвостова, он счел необходимым вмешаться в ход исторического процесса в тот момент, когда почувствовал, насколько легко коммерческая жилка в душе Шекспира берет верх над его поэтическим талантом. Человек пришел в ужас, подумав о том, что Шекспир-коммерсант может не ужиться с Шекспиром-драматургом, и решил сделать все от него зависящее, чтобы сохранить для потомков творчество гениального англичанина. По крайней мере ту его значительную часть, которую сам он счел достойной пера Шекспира. Казалось бы, поступок, заслуживающий если и не снисхождения, то уж, во всяком случае, понимания.

Но Шелуденко смущало то, что, излагая свою историю, Хвостов уж слишком акцентировал внимание на коммерческой стороне деятельности Шекспира. Кого он пытался убедить в том, что Шекспир действительно был близок к тому, чтобы переключиться на чисто коммерческий пересказ чужих пьес, а в дальнейшем и вовсе бросить писать ради того, чтобы заняться выгодным вложением накопленных денег, – слушавшего его рассказ инспектора или, быть может, самого себя?

Чего ради Хвостов принес с собой рукопись «Карденио», если был уверен в том, что Шекспир не писал этой пьесы? Быть может, ему с самого начала было известно, что это фальшивка? И почему бы не предположить, что состряпал ее сам Хвостов? Подделать чужой отпечаток пальца ненамного сложнее, чем нарисовать чужую подпись. У Хвостова могли иметься отпечатки пальцев Марина, который, по его же словам, неоднократно бывал у него дома. Только для чего он все это сделал? Чтобы попытаться таким образом изобразить из себя жертву злых козней коварного контрабандиста-профессионала? Но Хвостову и без того ничего не грозило, если бы он сам не явился в Департамент.

Вывод напрашивался сам собой: Хвостов принадлежал к когорте людей, не обладающих даже зачаточным творческим потенциалом и потому мечтающих любым способом запечатлеться в отблесках славы того, чей гений был неоспорим. Уильям Шекспир, с именем которого до самого последнего времени было связано немало загадок, тайн и домыслов, представлял собой идеальный объект для подобных устремлений. За то время, что инспектор Шелуденко занимался Шекспиром, через его руки прошли тысячи поддельных рукописей «ранее неизвестных» пьес Шекспира. Поэм было значительно меньше. Зато число сонетов, которые непременно следовало добавить к ста пятидесяти четырем общеизвестным, не поддавалось учету.

Хвостов пошел дальше других. Он не просто написал за Шекспира новую пьесу, а попытался убедить себя, а заодно и всех вокруг, в том, что без его помощи Шекспир вообще не состоялся бы как драматург. И, если бы не хитроумный Марин, случайно встретившийся Хвостову на пути к славе, ему бы это удалось. Наверняка, не полагаясь на одну лишь графологическую экспертизу, он старательно прикладывал к обратной стороне листов рукописей, которые передавал Шекспиру, свой палец, тщательно смазанный чернилами.