Павел Корнев - Мор
– Не их почерк.
– Да? А разве в округе не участились случаи одержимости?
– Приходские священники хоть и сбились с ног, но к экзекуторам за помощью точно не обращались.
– Полагаете, Жиль Валич подходит на роль следующей жертвы?
– А почему, собственно, нет? – пожал плечами Паре. – Но учти: нам совершенно не нужны неожиданные осложнения. Поэтому для начала разыщи настоящих убийц и позаботься о том, чтобы они, будучи пойманными, не стали откровенничать с дознавателями.
– Ясно, – кивнул я. – Кто введет меня в курс дела?
– Все уже на месте. Валентин Дрозд собирает информацию в городе, а Гуго и Берта встретят тебя в «Жареном петухе» – это постоялый двор у переправы через Влану.
– Валентин – что делает?
Валентин Дрозд, шпагоглотатель и метатель ножей, приданный нам после безвременной кончины Альба, был конченым пройдохой, и доверять ему какое-либо расследование не стоило ни при каких обстоятельствах.
– Не беспокойся, патент дознавателя надзорной коллегии фальшивый. В случае провала бумаги просто растворятся в воздухе. Как и Дрозд. И ты вместе с ним, уж не обессудь.
– А Ланье в курсе, что мы в качестве прикрытия используем его ведомство?
– Кто знает, о чем господин Ланье в курсе, а о чем нет? – улыбнулся Малькольм и протянул мне замшевый мешочек. – Взгляни лучше на это.
Я развязал тесемку и вытряхнул на ладонь перстень с рельефным оттиском символа Изначального Света.
– Бесов праздник! – только и выдохнул я.
– Не сквернословь, – ничуть не удивился подобной реакции Малькольм. – Официалу ордена Изгоняющих не подобает вести себя столь непотребным образом.
– И за что мне такая честь?
Пусть официалы – светские лица, привлекавшиеся монахами для расследования преступлений против ордена и веры, – и не обладали властью самостоятельно вершить правосудие, но получить серебряный перстень простому шпику не светило ни при каких обстоятельствах.
– Из-за той истории с зеркалами Его Преосвященство проникся к тебе истинной симпатией, – улыбнулся Паре.
– Странное выражение благодарности, – пробурчал я и поежился, припомнив оборотней, воровавших чужие отражения.
Жуткие были типы. Неудивительно, что перепуганные вельможи все как один кинулись испрашивать у монашеской братии благословения для своих домашних зеркал, и доходы ордена в один миг подскочили едва ли не вдвое. А поскольку хрупкому стеклу свойственно биться, золотой поток хоть и обмелеет, но окончательно не иссякнет никогда.
– Не назвал бы это благодарностью, – возразил Малькольм и кинул мне на колени свиток, перевитый синей лентой с сургучной печатью на конце. – Приказ о твоем утверждении. Учти – должность проходит по всем церковным реестрам.
Вот радость-то! Вместо одного хозяина два стало! Но деваться некуда, от такой чести не отказываются.
Ладно, как изрек кто-то из проповедников, «кому больше дано, с тех больше и спрашивают». Прорвемся.
– От ордена в Рживи кто-нибудь будет? – уточнил я и вытащил из-под сиденья потрепанную дорожную сумку. Убрал в потайное отделение свиток и выглянул в окошко. Вдоль дороги уже протянулась серо-синяя лента реки. Подъезжаем.
– Разобраться в ситуации прислали брата-экзорциста. Недавний выпускник, ничего пока еще собой не представляет.
– Мне с ним сотрудничать?
– Не дай ему натворить глупостей.
– Хорошо.
– И учти – это не просьба, а приказ. У меня на этого паренька определенные виды.
– Ясно.
– Празднование состоится через пять дней. Я сейчас еду в Кланицу, там и буду ждать вестей. Не подведи.
– Уж постараюсь.
– И вот еще что… – Малькольм Паре вытащил из саквояжа несколько обгорелых листков и протянул мне. – Держи.
– Это еще что?
– Небольшая премия. Думаю, тебе будет интересно ознакомиться. Только после спалить не забудь.
– Непременно.
– Ну все, беги. Удачи.
Кучер придержал перед мостом лошадей, и я прямо на ходу выпрыгнул из кареты в дорожную грязь. Сунул хрупкие листочки во внутренний карман, закинул на плечо лямку сумки и зашагал вдоль берега по раскисшей после дождей тропинке.
Ознакомлюсь, почему не ознакомиться? И сжечь не забуду, уж будьте уверены. За некоторую писанину и самого на костер отправить могут, мне ли не знать…
2
Солнце припекало короткостриженый затылок, грязь жадно чавкала под сапогами, я размеренно шагал вдоль берега и поглядывал по сторонам.
Слева река, справа поле. С поля веет теплым ветерком, с реки тянет сыростью. Запахнешь плащ поплотнее – упреешь, распахнешь – тут же неуютная прохладца под одежду забирается.
И настроение на душе тоже непонятное. С одной стороны, задачу поставили яснее некуда, с другой – действовать придется на свой страх и риск. И пусть прикрытие Малькольм обеспечил по высшему разряду, всегда остается мизерный шанс быть схваченным за руку. И тогда Себастьян Март со товарищи просто растворится в воздухе, будто его никогда и не существовало вовсе.
Выругавшись в голос, я в очередной раз запахнул плащ, поправил соскользнувшую с плеча лямку дорожной сумки и зашагал к распахнутым настежь воротам постоялого двора. Покосившиеся створки давно вросли в землю, шерсть хрипло гавкавшего на цепи пса пятнали нездорового вида проплешины, а на потемневшей вывеске оказалась намалевана разноцветная пичуга, даже отдаленно не напоминавшая того самого «Жареного петуха». Но, как ни странно, сам трехэтажный домина выглядел на удивление ухоженным, да и надворные постройки не производили впечатления готовых развалиться от любого толчка.
Остановившись у крыльца, я кое-как сбил о деревянную решетку налипшие на сапоги комья грязи, затем поднялся по вышарканным ступенькам и толкнул нещадно заскрипевшую дверь. Прошел через пустую обеденную залу и со всей силы заколотил кулаком о дубовый прилавок:
– Хозяин! Где тебя бесы носят?! Хозяин!
– Чего шумишь? – возмутился выглянувший ко мне дородный мужик с нависавшим над широким ремнем пузом.
– До Рживи далеко отсюда?
– Час ходу. – Хозяин смерил внимательным взглядом заляпанные грязью сапоги и плащ, приметил валявшуюся на полу дорожную сумку и, вытирая руки замызганным полотенцем, предупредил: – Но это если напрямки, а паромщик ради одного человека и не почешется. Проще попутчиков до утра подождать.
– Вот как? – Я задумчиво потер заросший рыжей щетиной подбородок и оглядел пустую залу. – А у тебя, поди, как раз последняя свободная комната осталась?
– Хватает свободных комнат, – ничуть не смутился толстяк и кинул полотенце на стойку.
– А что за народ остановился? Мне бы в тихой гавани пришвартоваться. Чтоб без неожиданностей.
– Спокойные постояльцы подобрались, спокойные.
– Точно? Мне неприятности не нужны.
Когда человек моей наружности говорит, что «ему не нужны неприятности», люди обычно начинают чувствовать себя неловко, но хозяин и глазом не моргнул.
– Лучшего места для ночлега тебе в округе не найти, – прямо заявил он.
– И сколько за ночь просишь?
– Дорого не возьму – плати осьмушку и заселяйся.
– С ужином?
– И с завтраком, если до полудня съедешь, – подтвердил толстяк.
– Бес с тобой, – махнул я рукой и, достав из голенища сапога тощий кошель, брякнул им о прилавок. Распустил тесьму, выудил серебряную монетку и, с неприкрытым сожалением катнув ее хозяину, указал на выставленные к стене бочонки: – Налей-ка пивка тогда, а то горло пересохло. Всю дорогу только пыль хлебал.
Толстяк поймал осьмушку, вытер керамическую кружку с обколотыми краями и подставил ее под врезанный в бочку кран. Налил пива и спросил:
– Издалека?
– Пальцем в небо! – расхохотался я и пригубил хмельного напитка. Рукавом промокнул губы и тяжело вздохнул: – Из Кланицы я, просто помотало по свету изрядно. Десять лет дома не был.
– То-то смотрю – выговор странный, – кивнул толстяк и, отвернувшись, заорал: – Лука!
Тут же послышался топот, и к нам выскочил перепачканный мукой парнишка в накинутом поверх рубахи и слишком коротких штанов фартуке.
– Лука, проводи человека в комнату, – распорядился хозяин.
С кружкой в одной руке и сумкой в другой я поднялся по крутой лестнице, прошел в предупредительно открытую прислужником дверь и придирчиво оглядел небольшую комнатушку. Ну да ничего – переночевать сойдет.
– Ужин в семь, – предупредил парень и убежал.
Я задвинул расшатанный засов, отхлебнул выдаваемую за пиво кислую бурду и опустился на стоявший у распахнутого окна табурет. С некоторой долей опаски вытащил из потайного кармана куртки переданные Малькольмом Паре ветхие листочки и осторожно развернул хрупкую бумагу.
