Анна Мистунина - Пути непроглядные

Он понял, что не ошибся, над вереском в десяти шагах перед ним скользнул неясный собачий силуэт. Деревья и кусты просвечивали сквозь его тело, так что его легко можно было счесть обманом зрения, но чем дальше от поля сражения, тем яснее Рольван видел уходящего, не оглядываясь, огромного пса. Он направлялся к Кругу богов, и Рольван шел за ним, ведя под уздцы своего коня, а еще дальше за ними следовал совладавший со своим страхом Гвейр. Больше никто не решился пойти за призраком.

Ночь сковало безмолвие, нарушаемое лишь редкими птичьими голосами да звуком их собственных шагов. Мало-помалу Монах успокоился, и тогда Рольван взобрался в седло. Гвейр догнал его, не произнеся ни слова, поехал рядом. Призрачный пес ускорил шаги. Теперь он не скрывался, ведя их прямо к Вратам, открытым на прежнем месте, пылающим холодным багровым пламенем. Казалось, возле Врат никого нет. Но, когда Гарм обернулся, блеснув острыми клыками, и сел на землю, Рольван не сомневался, кто стоит, невидимый, рядом с ним. Он ощущал его присутствие даже острее, чем если бы мог увидеть глазами.

Не сговариваясь, они с Гвейром оставили коней у внутреннего каменного круга и прошли вперед. Гвейр преклонил колени движением, в котором не было и тени униженности – так горделивый эрг приветствует своего тидира. Рольван поклонился. Он знал, что должен сказать, и сказал:

– Там, на лестнице, я был несправедлив к тебе. Прости меня, Каллах. Прими нашу благодарность, от всей души.

Гвейр промолчал, лишь еще ниже склонил голову. Неизвестно, услышал ли он то же, что и Рольван – беззвучный, но отчетливый голос, прозвучавший прямо у него в голове:

«Мы еще встретимся».

Потом невидимый бог развернулся и шагнул во Врата. Гарм последовал за ним, и огненный проем угас, как будто его и не было.

Глава девятнадцатая, окончательная

Торопятся же избрать себе нового главу на место умершего, ибо верят, будто пока на острове живет верховный дрейв, никакая беда не приключится с их народом. Такого же мнения придерживаются и простые люди, оттого и почитают дрейвов безмерно.

Сила и власть правят народами, богатство и зависть поднимают одного над другим, ревность и вражда губят великое множество и смерть одолевает сильнейших, но любовь сильнее их всех. Нет пламени жарче, чем ее пламя и силы, способной заставить ее погаснуть.

Деревня встретила их праздничным ликованием, криками и весельем. Двоих убитых – тяжкая потеря для общины, но ничтожно малая в сравнении с тем, что готовили им дружинники – оплакивали под звуки песен, и слезы потери не уменьшали гордости, потому что пали они во славу богов, защищая свою Верховную дрейвку, и радостного торжества, потому что боги вознаградили верных, покарав их врагов. О том, что беды их на этом не окончены, что вместо семидесяти дружинников тидир пришлет войско, а Каллах может и не пожелать снова нарушать Правила ради жалкой кучки своих последователей, эти люди в простоте своей не думали.

Рольван тоже не стал об этом думать. После разочарования оттого, что Игре предпочла ему другого, после очищающей готовности принять смерть, после ярости схватки и неожиданного спасения, после встречи с Каллахом, которого он никогда не признал бы своим богом и в котором, неожиданно для себя, увидел своего друга – после всего этого его охватило усталое равнодушие, как будто нагромоздившиеся одно на другое события этого вечера начисто отбили у него способность к переживаниям.

В ту ночь никто не ложился спать. Посередине деревни был сложен костер, высотой почти равный тому, что горел перед Кругом богов в ночь Лафада. От детей до самых дряхлых стариков, все собрались у огня праздновать избавление. Бочки с ячменным пивом и медом выкатывали одну за другой, из рук в руки переходили чаши, хлеб и мясо, и голоса, все менее стройные, одну за другой затягивали хвалебные песни. Всюду звучал смех, и больше всего там, где, разгоряченная своей победой, в окружении почитателей, не сводящих с нее восторженных глаз, веселилась Игре.

Никогда прежде Рольван не видел ее такой – светящейся от счастья, беззаботной, словно простая деревенская девчонка, а не придавленная неподъемным своим служением жрица древних богов. Вот она вскарабкалась с ногами на составленные друг на друга дубовые бочки и, смеясь, поднимает над головами полный меда рог – во славу Нехневен, услышал он. Белое платье, то же самое, в котором она была в ночь Лафада, развевает ветер. Игре подносит рог к губам, но, передумав, широким движением выплескивает мед на головы собравшихся вокруг парней. Все хохочут. Игре притворяется, что хочет слезть на землю, и навстречу сразу тянется десяток рук – помочь. Но она смеется и вдруг, так быстро, что никто не успевает ничего понять, оказывается за их спинами. Рольван отвел глаза – он один заметил силуэт распластавшейся в прыжке волчицы.

Дергидан не отходил от нее ни на шаг. Первым кидался выполнять ее просьбы, с торжественным видом подливал в ее рог, а когда Игре садилась, почтительно устраивался у ее ног – ни дать ни взять преданный ученик. Правда, на поясе его Рольван увидел меч, и, судя по взглядам, которые юноша порою кидал вокруг, он теперь считался ее главным защитником. Другие – четверо парней, из них двое не из этой деревни, и девушка, та же компания, что вчера днем упражнялись в фехтовании – старательно подражали ему. Казалось, эти шестеро считают себя свитой Верховной дрейвки, а на всех остальных поглядывают свысока. Игре, судя по всему, не возражала против такого положения дел.

Гвейр не участвовал в бурном веселье. Сидел поодаль от огня, вытянув ноги и прислонившись спиною к одному из расставленных для сидения березовых чурбаков, потягивал пиво и казался совсем расслабленным. С улыбкой наблюдал за сестрой. Рольван устроился с ним рядом, на другом чурбаке. Он тоже пил и тоже смотрел и чем дольше смотрел, тем больше понимал и тем больше хотел напиться.

Она была здесь дома, окруженная любовью и почетом. Несчастье, пережитое ею в ночь на Валль и все, чем это несчастье обернулось впоследствии, сопровождало ее до сих пор. Игре носила его, как привычное одеяние боли, злости и ответственности не по силам, старившее ее раньше времени. Сегодня, впервые, Рольван увидел ее без этого темного плаща. Нехотя – но с кем еще быть честным, если не с самим собой? – он признал, что так и должно быть. Вину можно искупить, но чем искупишь память? Чем дальше от нее будет виновник всех ее бед, тем быстрее Игре излечится. Если он действительно ее любит, то должен оставить в покое.

Подумалось – он все понял уже давно, просто не хотел в том сознаваться. А если так, и действовать надо быстро, иначе наступит утро и вместо сегодняшнего спокойствия его опять одолеют ненужные желания и надежды.

Когда он резко встал, Гвейр поднял голову и посмотрел с тревогой. Но Рольван беззаботно улыбнулся: «Я ненадолго», и пошел прочь небрежной походкой решившего прогуляться человека. Обходя пирующих, он успел разжиться куском жареного мяса и несколькими ячменными лепешками в дорогу. Заглянул в хижину, где хранилась упряжь, и долго наугад шарил в темноте. Потом пробирался к лошадиному загону, обвешавшись сбруей, неся в охапке седло и седельные сумки, и надеялся, что ему удастся остаться незамеченным. Хуже нет прощаний и объяснений, когда и без того все ясно.

Ему повезло – у костра никто и не думал расходиться. Некому было заметить его, когда он шел к воротам, ведя под уздцы послушного Монаха и старясь держаться в тени домов и навесов, как можно дальше от веселья и света.

Ворота никто не охранял: на сегодня жители уверились в своей безопасности под покровительством богов. Деревянный Лафад возвышался на пути молчаливой укоризненной тенью. Рольван передернул плечами – он чересчур проникся дрейвским духом, если в молчании идола ему чудится упрек. Обойдя статую, приблизился к воротам и принялся вытаскивать толстый шест, удерживающий закрытые створки.

– Куда ты собрался? – спросил, вынырнув из темноты, Гвейр.

Рольван замер, как застигнутый на месте преступления. Кровь бросилась ему лицо, и щеки запылали.

– Гвейр… – пробормотал он.

– Что за глупость ты придумал, Рольван?

– Я… так будет лучше всем. Я просто уеду, и вы про меня забудете. Не мешай мне. Пожалуйста.

Юноша из той же компании, что сопровождала Игре, появился вслед за Гвейром и встал рядом, без смущения прислушиваясь к разговору.

– Ты никуда не уедешь, – сказал Гвейр.

– Ты же сам хотел от меня избавиться! – воскликнул Рольван, чувствуя, как предательски тает его решимость. – Вспомни! Ну, зачем тебе это сейчас?!

– Я, и правда, этого хотел. Но передумал, уж прости. Тегир, – Гвейр забрал повод Монаха и протянул его своему спутнику. – Уведи коня. Идем, Рольван.