Дарья Зарубина - Верное слово
– Воевала, – выговорила Солунь и впервые за долгие годы почувствовала, что может говорить о войне спокойно, без содрогания. Упоминание о Нине оказалось болезненнее. Лена прижала уголок косынки к губам, но справилась с горечью и продолжила: – Только всё, от чего Нина убежала, давно пережито, пройдено и похоронено. Последнее унесли с собой Сима и Нелли. Осталось лишь то, что мы в памяти и в душе носим. Это я на поле поняла и решила, Иван Степанович, и душу, и память для нового освободить. Кончилась война – и эху её пора стихнуть. В Карманове мне будет покойней, да и Маша с Игорем рядом. Доверят – пойду в няньки.
Лена рассмеялась, снова поворотила голову к окошку, подставила лицо ветру, доносившему запах прелой листвы.
– А мне… – Ряполов, всё ещё смущённый, говорил тихо, напряжённо глядя на дорогу. – Будет ли в этой новой вашей жизни место… и мне?
«Столичная» магичка покачала головой, закрыв ладонями пунцовые щёки. Словно не понимала, как мог он сомневаться в её ответе.
– Куда ж я без вас, Иван Степанович? – ответила она ласково. – Как я на Кармановское болото по грибы пойду, ежели вас рядом не будет, с ружьём-то?
По-прежнему глядя только на заплатанное суровье шоссе, Ряполов остановил машину на обочине. Повернулся и сгрёб в огромные ручищи обе ладони своей пассажирки.
– Елена Васильевна… Вы… Елена Васильевна… Да разве ж я вас на болото после всего пущу?
«Артист Рыбников» прижал Лену Солунь к себе, притиснув так, словно кто-то или что-то вот-вот вырвут её из рук, заберут навечно. Она вдыхала запах масла и кожи от его куртки и думала о том, что, будь тогда на поле у неё эта минута – ею одной она одолела бы своего фрица. Ею одолеет теперь прошлое.
Вдалеке прогрохотал, вынырнув в просвет между перелесками, поезд.
– Не жалеете, что поездом с Матюшиными не поехали? – спросил Ряполов.
Лена покачала головой и потерлась щекой о шофёрскую куртку.
* * *Вахтёр, звеня ключами, обходил помещения, выключая лишний свет. Шаги отдавались в длинных коридорах гулким эхом. Служитель остановился, прислушиваясь.
– Доброго вечера, Василий Климович.
– Доброго, Александр Евгеньевич. Как чувствуете себя? Удивительное дело! Мертвец в государственной безопасности засел, а вы с товарищем деканом его раскрыли! Хоть бы рассказали нам честь по чести, а то Виктор Арнольдович ходят смурной, а институт слухами полнится.
– Так вы слухов не собирайте, – отмахнулся Решетников. – Да, пришлось, ради секретности, Виктору Арнольдовичу умереть, ну так теперь все живы… – Профессор замолчал, но быстро изгнал мрачную тень из взгляда. – Послужим ещё Союзу-то мы с вами, Василий Климович, а?
– Я-то куда, – смутился вахтёр. – Только ключики вот в порядок привести. Вот иду посмотреть, что-то от кабинета и приёмной Виктора Арнольдовича ключи опять не сдали нынче. Как товарищ декан воскресли, так порядку никакого нет. Хотел дежурным ключом открыть, проверить – а то, мало ли, свет не выключили, окно не затворили, а ведь ответственность материальная…
– Не беспокойтесь, Василий Климович, – махнул служителю профессор Решетников. – Я сам посмотрю. Был нынче у товарища Потёмкина, оставил кое-какие бумаги. Вот, – он достал из кармана ключ, – сам отопру. А потом загляну к вам на обратном пути.
Вахтёр благодарно кивнул и скрылся за поворотом коридора, а профессор толкнул большие тяжёлые створки морёного дуба, прошёл мимо стола секретарши и вошёл в кабинет.
Сквозь тяжёлые шторы не проникал свет фонарей, уже зажёгшихся во дворе института. На столе привычно горела мягким светом лампа под зелёным абажуром, освещавшая лишь стол и человека, склонившегося над бумагами.
– Идите домой, товарищ декан, – строго сказал профессор, остановившись в дверях. – Я сам сделаю документы по Стеблевской операции.
– Я не могу, я должен закончить. Чтобы их больше никто не стал искать. – Потёмкин встал, тяжело хромая на правую ногу. Подошёл к полке, на которой всё ещё стояла старая фотография – несколько девчат в новенькой военной форме.
– Да и некому, почитай, теперь. Таких, как Кощей, каждый век штучно выводит. Не скоро найдётся на нас новый Иннокентий Януарьевич. Спасибо товарищу Зиновьевой. Только Верховенский мог в этом разобраться, так хорошо вы, Виктор Арнольдович, след кармановский запутали.
– А если найдётся? Если снова?.. – поднял голову Потёмкин. – Я… запаниковал там, на поле. Она не справилась, и я потерял контроль. Вас не было там, и в сорок первом, и в сорок четвёртом, а я видел, как «зигфриды» танки точно картон рвали. А «серафимы» мои – они страшнее были. Не мог я их выпустить. Недооценил Марью, толково она формулу доработала. Но как я мог там, на поле, её разработку оценить? Как? И вы не поняли сразу, ведь так? Если бы не оставила Сима её в Карманове, может… Не пришлось бы мне Гречиным бить…
– Пришлось… – проговорил Решетников, доставая из кармана платок. Снял очки и, подслеповато щурясь, принялся протирать, словно ничего важнее в этот момент для него не было. – Всё-то у вас, Витя, «пришлось». Вы не Гречиным, вы обманом своим по ней ударили. Сперва смертью, а потом воскрешением. И я высказать не сумею, как мне жаль, что поверил вам, заподозрил поначалу, что кто-то из ваших «серафимов» сорвался. Что ввязался в вашу затею. Ведь я помогал вам, думал, жизнь спасаю. И не прощу себе никогда, что…
– Спасали. Только не мою. Я должен был умереть, чтобы перестали раскапывать кармановский след. Переиграть мы Кощея могли только вдвоем. И видите, кем оказался наш враг! – Потёмкин вглядывался в лицо учителя горящими глазами, словно сбросив в этот момент лет тридцать, а то и все сорок. Искал одобрения, участия, понимания. Словно, повторяя много раз сказанное и решённое, мог сам себя оправдать. Как раньше, когда удавалось раз за разом заговаривать больную совесть. Но в этот раз всё было иначе – словно за два года, живя бок о бок с ним, Серафима Зиновьева лишила его этого дара – договариваться с самим собой. Забрала это ценное для военного мага умение с собой в небытие, как Кощеево бессмертие.
– Жестокая, слишком жестокая получилась у нас с вами шутка, – проговорил Решетников. – От неё очень хорошая и сильная женщина так и не оправилась. Ткнул ей фашист в открытую рану – и победил. Но ранили-то её мы. Вы и я. Сказал бы я, кто мы с вами, да слова верного, в отличие от вашей Маши, подобрать не умею… Идите домой, товарищ декан. Я сам с бумагами закончу, чтобы больше никто не потревожил «героической седьмой». Все так ошарашены тем, что мертвяк магическую безопасность страны почти что возглавлял, что не станут в закорючки смотреть. Спишите на вахте ключ. Скажите, я сам всё выключу и закрою.
Потёмкин замялся, остановился в дверях, глянул на пожелтевшую карточку. Но профессор Решетников подошёл и спрятал снимок в нагрудный карман.
Виктор Арнольдович торопливо вышел.
В квартире было темно и чисто. Уезжая в Карманов, Сима позаботилась о том, чтобы оставить всё в идеальном порядке. Словно и не жил здесь никто.
Потёмкин прошёл по комнатам, бесцельно открывая шкафы и ящики. Заглянул на кухню, как будто искал чего-то. Хоть какого-то следа, что она была здесь. Жила два года: сидела за столом, накрытым клеёнкой с яблоками; читала книги в кресле под торшером; вешала рубашки в шкаф с большим зеркалом.
Рубашки – каждая на отдельной вешалке – были на месте: не отдала, не выбросила. Может, просто не успела?
Виктор Арнольдович прикрыл шкаф. Зеркало на створке отразило полутёмную комнату и серый квадрат окна. На мгновение почудился у шторы чей-то силуэт. Потёмкин вздрогнул, отступил на шаг, к письменному столу, и едва не вскрикнул, когда в ногу впилось что-то острое – закатившийся под стул карандаш.
Потёмкин, не включая лампы, сел за стол и уставился в тёмную, покрытую зелёным сукном столешницу.
* * *Поезд мерно стучал колёсами, покачиваясь, словно громоздкая, неладно собранная колыбель. От этого привычного ритма становилось если не спокойнее, то легче. Мелькали в щели между занавесками на окне редкие фонари, светили золотом сквозь листву осени.
Кармановский председатель Игорь Дмитриевич Матюшин сидел на нижней полке, держа на руках завёрнутую в тощее казённое одеяло жену, укачивая, как ребёнка. То и дело украдкой целовал в лоб, проверял, нет ли жара. Словно завороженный, смотрел из-под опалённых бровей на мелькающие в ночи огни.
В углу подрагивала в такт ходу поезда треугольная тень от края верхней полки – словно покачивалось тёмное крылышко.
– Надо будет мшаника загнать и спать уложить, и общежитие для Лены выбить… – прошептала Маша сонно. Глаза у неё были ещё красные, припухшие от слёз, в складках губ залегли тени, и Игорь неумело, большим пальцем, разгладил эти складки, провёл ладонью по медным волосам жены.
– Варя говорила как-то, что у них в больнице место есть сестринское, – продолжила Маша, – хотя… по медицине у нас всегда была Нелли… – Она всхлипнула, ткнулась влажной щекой в грудь Игоря. – Вот бы сладилось у Лены с Иваном Степановичем. Хорошо было бы, правда?
