Василий Горъ - Игрушка Двуликого
Выгнуться – выгибаюсь. Затем сжимаю колени и пробую перевернуться на правый бок, «чтобы попытаться освободить левую руку». Само собой, не получается – пальцы Унгара с силой надавливают на мышцу в верхней части бедра, и оно само собой отодвигается в сторону.
Дергаюсь снова, опять делая вид, что пытаюсь вырвать из захвата левую руку. Тишь с легкостью гасит мое движение, затем подтягивает одно колено и, слегка приподняв корпус, запускает пальцы в мое промежье.
Желание, которое он испытывает в этот момент, настолько яркое и острое, что мальчишка на миг забывает об осторожности – все так же лежа на боку, хватается за свою мотню и срывает ее к Двуликому. Позволяя мне нанести один-единственный удар.
Тот самый, в горло.
Которому меня столько времени учил Кром…
…Вспоминать, как умирал Унгар, приятно. Настолько, что в какой-то момент я перестаю сочувствовать мотыльку и начинаю понимать паука – возможность нанести смертельный удар намного более крупному и сильному созданию, чем он сам, должна пьянить похлеще самого крепкого вина.
«Силы твоей деснице и терпения – разуму…» – мысленно приветствую его я, затем слышу звук приближающихся шагов и забываю про его существование…
…Дверь распахивается совершенно бесшумно, и на пороге возникает верховный жрец Бога-Отступника. Так же, как и в первый миг нашего знакомства, меня охватывает оторопь – от мужчины, одной ногой стоящего на погребальном костре, веет такой силой, что хочется упасть на колени и зажмуриться.
Жрец вглядывается мне в лицо, потом еле заметно кивает своим мыслям, заходит внутрь и усаживается рядом со мной:
– Ну, как вы, ваша милость?
«Ну, как ты, девочка…» – слышится мне в его словах, и сердце тут же разрывается на две половинки: первая, та, которая никак не забудет тепло, которое мне когда-то дарили родители, тает от искреннего сочувствия, вложенного Хранителем Серпа Душ в эти слова, а вторая, живущая лишь памятью о Кроме, начинает корчиться от боли, вспоминая, как меня встретил жрец.
– Вы знаете, куда пришли, ваша милость?
Взгляд верховного жреца тяжел, как наковальня, и пригибает к земле ничуть не меньше, чем усталость, которую я испытываю. Поэтому не говорю, а шевелю губами:
– Да…
– Позвольте полюбопытствовать, что вам тут надо?
– Я – гард’эйт Крома по прозвищу Меченый. Слуги Бога-Отступника, который закончил свой Путь и недавно вернулся сюда, чтобы получить Темное Посмертие…
– Что такое «гард’эйт»? – не унимается старик.
Встаю на цыпочки, чтобы заглянуть за его спину, потом понимаю, что мне все равно не хватит роста, и вздыхаю:
– Это человек, который дал клятву Богу-Отцу разделить судьбу своего избранника…
– В конце Пути Бездушных ждет Смерть на алтаре Двуликого…
– Я должна ее с ним разделить…
– Поздно: он уже ушел… – равнодушно бросает жрец и поворачивается ко мне спиной.
Сглатываю подступивший к горлу комок, нащупываю рукой шаммор и, чувствуя, как отказывает сердце, бью себя в горло…
«Надо было подождать, пока он закроет за собой дверь… – в который раз повторяю я про себя. – Тогда он не успел бы меня остановить…»
Словно почувствовав мои мысли, Хранитель Серпа Душ склоняется надо мной, легонечко прикасается к волосам и зачем-то убирает их за правое ухо:
– Все еще хочешь уйти следом?
Мог бы и не спрашивать: я жива только потому, что на мне – его проклятие, не позволяющее пошевелить даже пальцем.
Он хмурится, потирает переносицу, а затем кивает:
– Что ж, уйдешь… В полночь… Если не передумаешь…
…Оставшиеся до полночи часы провожу в прошлом, вспоминая чуть ли не поминутно все то время, которое провела с Кромом. И к моменту, когда на пороге снова возникает верховный жрец, успеваю впасть в состояние абсолютного спокойствия.
Вопросы, которые он мне задает, скользят мимо сознания – я уже там, в Небытии. А здесь, с ним, – только мое тело…
Понимает. Довольно быстро. Поэтому поднимает меня на руки и куда-то несет.
Невидящим взглядом смотрю перед собой – на убегающие за спину Арла стены, на какие-то статуи, почему-то освещенные только с одной стороны, и на попадающиеся там и сям подсвечники с самыми обычными свечами.
Когда потолки устремляются ввысь, а справа от меня возникает наводящая ужас фигура Темной Половины Бога-Отступника, непроницаемая стена, которую я воздвигла между собой и миром, дает легкую трещинку: лик Бога, как две капли воды похожего на череп скелета, настолько ужасен, что чуть было не возвращает меня в реальный мир.
– Ты готова позволить Двуликому забрать твою душу? – внезапно спрашивает Хранитель Серпа Душ.
Нахожу взглядом алтарь, кое-где покрытый жуткими темными пятнами, оглядываю сеть канавок для стока крови и внезапно понимаю, что холод этого камня – последнее, что чувствовал Кром.
Жрец, все это время внимательно глядевший мне в глаза, вдруг меняется в лице и тихонько спрашивает:
– Ты настолько его любишь?
По щеке проносится обжигающе-горячая капля и уносится куда-то вниз.
– Ты вправе разделить его судьбу… – торжественно говорит жрец и аккуратно укладывает меня на алтарь…
Глава 36
Кром Меченый
Четвертый день четвертой десятины третьего травника
…Кто бы что ни говорил, а язычок пламени мерной свечи, чуть изгибающийся на сквозняке, ничуть не похож на танцора. Несмотря на крошечные размеры, это – зверь, хладнокровный и беспощадный, с бесконечным терпением ожидающий момента, когда можно сорваться с фитилька, прыгнуть на что-нибудь горючее, чтобы начать расти.
Радоваться свету, который он дарит, тоже глупо: алое пятнышко, трепещущее во мраке ночи, – это не кусочек дня, волею людей освещающий тьму ночи, а провал в огненную бездну, хранящую память о пожарах и погребальных кострах.
Те, кто умиляется этим язычкам, просто не умеют ни смотреть, ни чувствовать. А ведь это так просто – прищуриться, впустить пламя в себя и… потерять счет времени, прыгая по крышам и стенам пылающих домов, прикасаясь огненными руками к корчащимся на помосте телам или возносясь вместе с искрами к ночному небу…
Я – научился. И смотреть, и чувствовать. Поэтому, глядя на мерную свечу, вижу маму, Ларку и Мэй, слышу гудение пламени, пожирающего их тела, ощущаю смрад сгорающей плоти и раз за разом превращаюсь в пепел вместе с ними.
Увы, эти смерти не окончательны – когда открывается дверь комнаты и огонек, потревоженный порывом ветра, вытягивается параллельно столу, я выныриваю в настоящее и вспоминаю о том, что еще жив…
Арл возник на пороге моей комнаты за час до полуночи. Внимательно посмотрел мне в глаза, каким-то образом почувствовал, что я опять в своем прошлом, и попросил выйти во двор, чтобы поговорить.
Отказывать ему в такой мелочи не было оснований, поэтому, встав, я неторопливо вышел наружу, сел на лавку, стоящую у самого края тренировочной площадки, и вопросительно уставился на жреца.
Голос Двуликого, в этот момент почему-то показавшийся мне до безумия старым, тяжело опустился рядом, невидящим взглядом уставился в темноту и тихонько заговорил:
– Когда-то, на заре времен, создав Горгот и населив его людьми, Боги заспорили о будущем. Нет, не о своем, Божественном, а о будущем тех, кого они сотворили. Молодой, поэтому излишне нетерпеливый и порывистый Нерегет, которого в дальнейшем стали называть Вседержителем или Богом-Отцом, с пеной у рта доказывал остальным, что единственной целью, к которой должны стремиться люди, может быть лишь Свет; воинственный и неудержимый Бастарз утверждал, что настоящие мужчины могут желать только Победы; его супруга, тихая и застенчивая Найтэ, собиралась вести смертных к Добру, а солнцеликая красавица Эйдилия жаждала одарить их Любовью…
Голос Арла, обычно резкий и полный силы, в этот раз звучал совсем по-другому – завораживал, увлекал и пьянил. Или не пьянил, а заставлял слушать.
…Накала в этот спор добавляли и другие Боги – Ларрат, даже в те дни не думавший ни о чем, кроме собственного удовольствия, подначивал всех и каждого, Даттар заунывно твердил о том, что Будущего можно достигнуть только в том случае, если люди живут в Мире и Спокойствии, Фар’ташш привычно поддерживала мужа[233], а Хэль едко подшучивала над каждой неудачной фразой.
Молчала только юная красавица жена Вседержителя, сладкоголосая Лэйара. Да и то потому, что прислушивалась к шевелениям ребенка, которого носила под сердцем.
Долго ли, коротко ли длился спор, неизвестно. Известно лишь только то, что когда в Чертогах Девяти заискрился воздух, а небо над Горготом затянуло непроницаемо-черными тучами, гневные выкрики Богов и Богинь прервала тихая фраза Лэйары:
