Елена Самойлова - Змеиное золото. Лиходолье
– Наверное? – Вик нарочито-изумленно приподнял выгоревшую на солнце пшеничную бровь. – То есть ты сама не знаешь?
Я глубоко вздохнула, устав препираться по мелочам, и Искра молча отвесил дудочнику подзатыльник. Несильный, но Вик пошатнулся, с усилием выпрямился, а потом резко развернулся лицом к харлекину. Чистая, незамутненная злость плеснула от музыканта во все стороны, на миг почти полностью разогнав танцующую черноту.
– Еще раз ты меня тронешь…
Горло на миг свело судорогой, голосовые связки задрожали, перестраиваясь, а потом я зашипела. Низко, длинно, с присвистом, так, как никогда не смог бы зашипеть человек, – звук, как от брошенной в холодную воду заготовки из раскаленного добела металла. Викториан вздрогнул, а Искра невольно подался назад и опустился-упал на корточки, упираясь одной рукой в мелкую гальку, а вторую кладя на колено. Поза подчинения, будь она неладна…
Сглотнуть, вернув себе возможность говорить по-человечески.
Успокоиться.
Терпеливо продолжить прерванный разговор.
Право слово, иногда я жалею, что дудочнику нельзя просто приказать – и он сделает хотя бы раз именно то, что от него просят, без передергиваний, уточнений, расспросов и неуместных подколок. Просто возьмет и сделает.
Судя по тусклому свечению вокруг музыканта – не в этой жизни.
– Вик, за что тебя прокляли?
– За дело, – просто и коротко ответил змеелов, после чего замолчал. Ненадолго – ровно настолько, чтобы я снова начала закипать от раздражения. – Меня прокляла мать за то, что я стал причиной смерти ее сына.
Даже так… Я искоса взглянула на Викториана – нет, о содеянном он совершенно не жалеет. Может быть, досадует, что попался так глупо, но угрызениями совести не мучается. Осуждаю ли я его? Тоже почему-то нет. Мать есть у каждого. И мстить за смерть своего ребенка будет каждая женщина. Даже если этот ребенок – нечисть, охотящаяся на людей.
– И как это вышло? – Я подумала – и села рядом с Искрой на гальку, осторожно погладила застывшего, как каменное изваяние, харлекина по плечу. Тот вздрогнул, будто бы очнувшись от глубокого сна, и медленно, неохотно переместился из позы подчинения в более привычную, по-степняцки скрестив ноги и усаживаясь на галечный берег.
– Как обычно оно и выходит – случайно. – Вик пожал плечами, осмотрелся, будто выбирая место поудобнее, и в конце концов устроился на почерневшей от сырости коряге чуть в стороне от нас, почему-то поджав ноги так, чтобы поношенные башмаки не касались белесых галечных окатышей. – Я путешествовал вместе с караваном – он выехал спустя пару недель после того, к которому присоединились вы, но по тому же маршруту. В конце концов Огнец – это ближайший крупный развитый город на торговом пути к морю, его мало кто объезжает стороной, и я был уверен, что сюда вы как минимум заглянете, потому и попросился в сопровождающие. Играть в полную силу я еще не мог – за это, кстати, тебе отдельная благодарность, Ясмия. После твоих выкрутасов у реки я не то что играть, говорить неделю был не в состоянии, но и того, что мне удавалось вытянуть, вполне было бы достаточно. Если бы не тот дурацкий случай…
Змеелов как-то странно посмотрел на зеленую веревочку, обвившую его запястье травяным стебельком, невесело усмехнулся и запустил пальцы в еще влажные, не успевшие высохнуть после купания волосы.
– Оборотень это был. Я таких уже видел много раз – знаешь, бывает такое, что перезрелая девица, некрасивая собой, а попросту – дурнушка, да еще и со скверным характером, уже отчаявшаяся выйти замуж, внезапно встречает кавалера. Причем встречает его именно ночью, при полной луне – на сельской дороге, у озера, не важно. И молодец, вместо того чтобы пройти мимо, привычно не обратив внимания на страшненькую, уже не юную девку, вдруг останавливается и заводит беседу. Знакомится, расспрашивает. И вот уже девка сама не понимает, как оказывается на сеновале или в кустах с юбкой, задранной выше пояса, а ее тем временем активно сношает тот самый молодец-раскрасавец. Продолжаются эти встречи с задранным подолом еще несколько ночей, потом кавалер бесследно пропадает, а брошенная девица оказывается беременной бабой, у которой живот растет в месяц, как за два. Вот тогда-то, – Викториан наставительно поднял кверху указательный палец, на котором блеснуло простое серебряное кольцо с неровно ограненным темно-красным камнем, – самое интересное и начинается. Все-таки, как ни старайся, а выпирающее пузо с определенного срока уже не спрячешь. Наученный горьким опытом народ быстро понимает, что, если в начале лета девка была худая, как щепка, а к сбору урожая в сентябре едва ходит, переваливаясь с ноги на ногу, и несет перед собой раздутый живот, то дело здесь ой как нечисто. Выгнать такую рука не поднимается – если вытолкаешь из деревни от греха подальше, то на следующую же ночь весь скот окажется задран не то волками, не то кем побольше и пострашнее. И хорошо, если только скот, а то, бывало, и людям доставалось…
– Это все, конечно, безмерно интересно, – Искра демонстративно зевнул, как бы между делом оглядываясь на горизонт, – но нельзя ли покороче и ближе к делу? Мне-то, в общем, все равно – гонять с приходом темноты начнут тебя…
Музыкант нехорошо улыбнулся, ненароком оглаживая себя по груди, где под тонкой рубашкой с распахнутым воротом виднелся чехол с тонкой узорчатой свирелькой, и неожиданно весело рассмеялся.
– Если покороче, то не повезло мне захватить в «петлю» музыки плод именно вот такой «сеновальной» любви. Женщины, забеременевшие от оборотня, очень тяжело рожают, выживают в лучшем случае две из пяти, но если выживают, необъяснимым образом накрепко привязываются к своему ребенку. Это не простая материнская забота, это чувство, превращающее мать в скалящуюся тварь, которая попытается выцарапать тебе глаза или вцепиться в горло, если ты хотя бы замахнешься на ее отпрыска. И не важно, что натворил этот «ребеночек» – потоптал грядку, всерьез подрался с детворой или замучил до смерти кошку или собаку. Мать всегда будет на его стороне. Еще будет щенят приносить для умерщвления, только бы дитятко лишний раз со своими дурными наклонностями на людях не показывалось. В Лиходолье таких обычно казнят – потому что водятся в этих местах охотники пострашнее оборотней, но они все за забором, а этот выродок сидит под боком, и неизвестно, когда он с кошек и собак перейдет на людей. Но тот, кого я зацепил музыкой во время вечернего обхода каравана, был почти взрослый – значит, уберегла его мать как-то. Может, сбежала вовремя, а может, просто прятала слишком хорошо, да еще вдали от деревни. Парень вообще никого и ничего не боялся – как только попал в «петлю», сразу на зов побежал, как будто там легкая добыча, а не охотник. А встретили его стрелами и мечами. – Дудочник вздохнул, выпрямился, поерзал, усаживаясь поудобнее на корявом, высохшем дереве. – По-моему, он даже не понял, что с ним случилось. Лежит на земле здоровенный такой лоб, прям как твой спутник, весь обросший шерстью и, похоже, застрявший между обликом человека и песчаного волка, утыканный стрелами, с топором промеж лопаток и обиженно так скулит. Странно, что отец его не забрал сразу после первого превращения, не научил, как менять облик, как охотиться. Погиб, видимо. А мать его и воспитала, как сумела, – не человеком и не зверем. Его из жалости добили, потому что плакать начал…
– Потому его мать тебя и прокляла? – тихо спросила я, осторожно беря Искру за руку. Пальцы харлекина дрогнули и медленно сжали мою ладонь. За ним ведь в свое время тоже никто не пришел. Конечно, железный оборотень отличается от того, кто становится волком, но суть-то одна. Ведь меняется не только тело, но и разум, и если рядом нет никого, кто не позволит этим изменениям накапливаться хаотично, выжить практически невозможно. Хорошо, что Искра когда-то встретил себе подобного… и встретил раньше, чем превратился в тупое, не осознающее ничего, кроме собственных желаний, существо.
– Видимо, да. Я проснулся от того, что эта ведьма ухватила меня за левую руку. И как только мимо дозорных прошмыгнула… – Змеелов покачал головой. – Я ее даже оттолкнуть сразу не сумел, она как увидела, что я проснулся, начала орать. О том, чтобы меня земля не носила столько дней, сколько стрел в ее сына вошло, а если я все-таки научусь ходить по воздуху, то меня сожрет моя собственная тень. Ее оттащить пробовали, а потом как-то отшвырнули неудачно, и она прямо в костер упала. Не в тот, который еле теплится и способен разве что задницу подпалить, а который горит пламенем в мой рост, чтобы дрянь всякая к дозорным незаметно не приблизилась. Странно, но эта чокнутая даже не пыталась из него выбраться, вспыхнула разом, как бумага, – из огня ее уже мертвой доставали. А через день я ушел из каравана.
– Выгнали? – не удержался Искра, и я запоздало шлепнула его по макушке.
Вик в ответ только криво улыбнулся.
