Елена Ершова - Царство медное
– Он совсем не похож… – вырвалось у Баэра.
Это насмешило Майру, и она издала короткий нервный смешок.
«Полное разочарование, господа правительственные агенты, не так ли?»
– Гм… Вереск? – Ее голос прозвучал хрипло. Майра откашлялась и попробовала снова: – Ян Вереск? Я инспектор полиции Каранка, а это специальные агенты Динку и Баэр. Мы пришли поговорить с вами.
Человек оставался неподвижным. Его грудь тяжело вздымалась. Белесая щетина скрыла часть шрамов, но черная повязка лежала рядом на столике, и при виде затянувшейся впадины на месте глаза Майре стало не по себе.
– Позвольте, я поговорю с ним сам, – вежливо предложил Динку.
Он мягко отстранил ее в сторону, и это был жест, означающий, что роль Майры в этом деле сыграна и человеку ниоткуда пришел срок снова уйти в никуда.
Динку подошел к кровати и тронул человека за плечо.
– Встать, солдат.
Его голос прозвучал по-военному отрывисто и грубо.
Человек на кровати по-прежнему не пошевелился, но все же открыл глаз. Динку улыбнулся ему радостно и тепло, будто наконец-то повстречал старого и горячо любимого друга.
– Вставай, сынок, – уже мягче произнес он. – Погулял и хватит. Пришло время забрать тебя домой.
29
Кошки-мышки
Зима овладела Дербендом в считаные часы, и тот сдался без боя. Склонился перед могуществом стужи, очистившей город от нашествия ос. За одну ночь листья на деревьях потемнели, застыли тонкими омертвелыми пластинками. Иней лег на провода и звездчатым полотном покрыл крыши домов. Снежная буря обошла Дербенд стороной, но там, откуда она явилась, вовсю уже царствовали метели.
Чистый, словно только что вышедший из-под рук мастерицы снеговой рушник укрыл развалины далекого Выгжела. Оставшиеся в живых будут тихо оплакивать тех, кто навсегда пропал в молочной круговерти.
Плакала и слепая ведьма в своей одинокой зимовке, и шептала, уставивши в морозную тьму незрячий взор: «Остановись, оска… остановись…» Но ее шепот не был слышен за многие мили в ревущей зимней кутерьме. И белая муть заливала ее глаза. Высокие снежные столбы вырастали под окнами, и, вторя Нанне, буря стонала от бессилия и тоски, и неслась дальше, на запад.
Там, под тяжестью торфа и болотной тины, лежали мертвые девушки: их упругие тела почернели и высохли, когда-то сияющие глаза сомкнулись навеки, в волосы набился ил. Хотелось встать, но не было сил пошевелиться. Хотелось любить, но не бились больше нежные сердца. И тоска от этого становилась еще невыносимее, и голод еще мучительней. Тогда вздымался над замерзшими болотами саднящий вой. И снежный вихрь летел дальше. До макушек заметал порыжевшие от радиации мертвые леса, и казалось, что теперь это царство не меди, а серебра. И уже не призрачный звон колоколов прокатывался над тайгой, а ревела труба пятого архангела, отворяющего бездну.
И в бездне, в самом сердце Дара, окруженная роем своих послушных подданных, притаилась она.
Богиня зимы и сладости, тьмы и умирания. Королева Дара.
Кто видел ее, сокрытую в сгустке клубящегося тумана? Кто осмеливался заглянуть в глаза, полные сладострастия и безысходной тоски? Не было ни зверя, ни птицы, ни человека, ни существа, познавших суть единственного и вечно голодного древнего бога. Отзываясь на далекий рев ангельской трубы, она беспокойно ворочалась в своем логове и стонала протяжно, жалуясь на вечную тьму и одиночество. И чуяла приближение чего-то гнетущего, еще более голодного, чем она сама.
Или это все же надрывно выла метель, высоко вскидывая крылья над мертвой землей. Туда, где границы мира раздвигались, образуя водоворот белого огня, в котором исчезали болота, деревья, дома… Звезды дрожали и падали колючими льдинками. Наплывали и рушились спиральные облака галактик.
И в палате госпиталя Виктор тоже стонал во сне, и слабо вскидывал руки, защищаясь от надвигающегося апокалипсиса.
– Не надо…
И, вздрогнув, проснулся.
Безудержное верчение прекратилось. Неизмеримо далекие бездны затянула растрескавшаяся короста побелки. Вместо луны – одинокое око лампы, сочащееся тусклым мертвенным светом.
Краткий миг обманного лета закончился, и в мире воцарилась зима.
И зима же обосновалась в душе Виктора.
Поначалу он старался держаться, списывая свое состояние на боль физическую. Но вместе с тем, как постепенно срастались его изломанные кости, душу продолжал терзать пожар горечи и обиды.
Его друзья теперь покоились под слоем земли и глины, и их знакомые улыбчивые лица обращались в черный прах. Прахом стала и Линда, но осталась в памяти не манящей красивой женщиной, а разбитым вдрызг сосудом из кости и крови.
И следом за всеми ушла Лиза.
Виктору было страшно признаваться, но иногда ему хотелось, чтобы и она тоже умерла. Так было бы легче перенести предательство, так было бы проще сохранить теплые воспоминания.
Но Лиза была жива. Об этом ежедневно сообщал телефон, разрываясь звонками с ненавистного номера. Виктор не выдержал и снял трубку.
Он почти не слышал оправданий девушки. Да и не хотел слушать. Боль и обида голодными акулами ходили в его душе. Их изогнутые плавники вспенивали кровь, и оттого Виктору хотелось самому стать хищником, чтобы рвать – тело или душу, не имело значения, – и причинять боль. И в этом он очень хорошо теперь понимал господина дарского офицера.
Лиза была такой же.
«Яблочко от яблоньки…»
Поэтому Виктор говорил сам – говорил много, жестко (даже порой жестоко), и сам радовался своей жестокости, смаковал ее (как смаковал свои удары Ян). И когда наконец Лиза расплакалась и отключила связь, он обрадовался, на миг почувствовав облегчение.
Но затем боль вернулась, чтобы с еще большей силой возобновить мучения.
Тогда Виктор плакал перед единственным человеком, с кем еще сохранил хорошие отношения. И это был его друг Марк.
Ему Виктор выплескивал все накопившееся на душе за последние недели. И было это и страх, и отчаяние, и разочарование, и боль, и мука, и много чего еще. Марк выслушивал его, утешал и говорил, что та девушка приезжала в больницу и спрашивала о состоянии здоровья Виктора. Но на этом месте ученый всегда его обрывал и продолжал выплескивать желчь и злобу. Таким Марк его не видел никогда. В конце концов он подумал, что Виктору просто нужно время, чтобы все переосмыслить и проанализировать. И, может, пожалеть о сказанном.
– Не нужно форсировать события, – успокаивая его, сказал Марк. – Жаль, что ты не хочешь выслушать ее и поверить.
Торий не верил теперь ничему: слишком глубоко в его сердце забралась лютая стужа. В нем сейчас не было места для новой весны.
Виктора выписали домой через две недели. Кости срастались на удивление быстро, но на какое-то время ученому пришлось мириться с бандажом и гипсовой повязкой. Впрочем, это беспокоило меньше всего.
Вернувшись домой, Виктор первым делом заметил, что пропали все тетради, где он записывал наблюдения за васпой. Перевернув квартиру вверх дном, ученый окончательно уверился в мысли, что в доме кто-то побывал. А если так…
Он зябко поежился и выглянул в окно: все та же улица, все та же вывеска напротив. Но не проходило ощущение, что за домом наблюдает кто-то внимательный. Кто-то, с самого начала знавший о секрете Виктора и лишь выжидающий момента, когда маленький ученый с большим самомнением наиграется с опасной игрушкой. А ведь действительно, пропал же куда-то Ян. И почему-то от Виктора отстали полицейские и больше не докучали расспросами. После возвращения домой вокруг ученого образовался вакуум. Кокон, где не осталось места для радости, или мечтаний, или надежд. А было только тревожное ожидание. Но и оно скоро закончилось.
На третий день в квартиру постучали.
Это было неожиданно и даже немного жутко. Поэтому Виктор не сразу подошел к двери. Но стук продолжал раздирать тишину его холостяцкой квартиры, становясь все более настойчивым. Тогда он порывисто прошел по коридору и рывком распахнул дверь.
– Да?
На пороге стоял пожилой представительный мужчина в дорогом пальто.
– Профессор Торий?
– В чем дело? – раздраженно осведомился Виктор. – Мне вызвать полицию?
– В этом нет нужды, – вежливо улыбнулся незнакомец, стряхивая с воротника пальто налипший снег. – С полицией мы уже все обсудили. Разрешите представиться. – Он продемонстрировал ученому синюю корочку: – Штефан Динку, Управление государственной безопасности.
Виктор окаменел.
– Что вам нужно? – только и смог выдавить он.
– Во-первых, давайте пройдем и все обсудим как цивилизованные люди, – предложил агент, будто квартира профессора была его собственным кабинетом.
Виктор молча посторонился.
Черные живые глаза специального агента только раз скользнули по убранству гостиной, но ученый был уверен, что ни одна мелочь не ускользнула от пристального взгляда. И – что скрывать? – Виктор нервничал.
