Олег Говда - Рыцарь
Будучи опытным воином и проведя в дозоре больше времени, нежели в мягкой постели, Владивой из оружия и брони взял с собой только тонкий меч, сбросив даже кольчугу. Прекрасно понимая, что ни от крупного хищника, ни от стрелы в спину или наброшенного умелой рукой аркана она все равно не спасет, а при длительном пешем переходе сил заберет изрядно. А также и то, что если уж брать лишний вес, то провизией. Как быстро станут пополняться его запасы – еще неизвестно. А кроме того, торба с харчами имеет удивительное свойство, ведомое каждому путнику: с каждым привалом она становится легче. После чего поспешил покинуть Проход, пока «сборщик таможенной пошлины» опять не передумал.
Степь, бесконечная как песня, начиналась сразу за грядой, протягиваясь во все стороны полноводной изумрудной дельтой, расширяясь с каждым шагом. Узкая в начале, как и весь перешеек, она буквально еще на обозримом пространстве упорно выталкивала за горизонт воды обоих океанов.
Владивой глубоко вдохнул и зашагал вперед. Главное, он остался жив!
Воды и пищи барон припас дней на пять-шесть, а если расходовать бережливо, то и все десять протянуть можно. Кроме того, со слов Калиты, он знал о двух источниках в относительной близости к Проходу. А в степи, рядом с водой, всегда неподалеку и мясо пасется. Не пропадет. Гораздо хуже то, что без лошадей он стеснен в движении и обзоре. Находясь на равнине, каждый, кто может видеть дальше других, получает неоспоримое преимущество. Потому что и от сильного врага спрятаться успеет, и добычу заметит раньше, чем та скроется с глаз.
Владивой еще не знал, с чего и как начнется его новая жизнь, но и задумываться не стал. Сейчас важнее всего было добраться до ближайшего родника. Размеренной поступью Владивой углублялся в степь, стараясь удерживать в поле зрения темную полоску Мертвого океана, но скоро заметил, что слишком круто забирает вправо, и сообразил, что приметы ему Калита давал, исходя из возможностей всадника. Поэтому он плюнул и пошел прямо, рассчитывая самостоятельно обнаружить воду по иным приметам, поблагодарив мысленно судьбу, что та милостиво забросила его сюда в начале лета, а не ближе к середине. Когда пешему путнику приходится брести по грудь в густых травяных зарослях, не видя вокруг себя ничего дальше собственной, вытянутой вперед руки.
Ночевать лег там, где застала его ночь. Выбирать все равно не приходилось. Примял сапогами траву, огородил участок кольцом из аркана, сплетенного из конского волоса и смазанного бараньим жиром, взял в руки саблю да и улегся ничком, готовый в любое мгновение вскочить и обороняться. Прекрасно осознавая при этом, что спящий человек никогда не успевает достаточно быстро прийти в себя, чтобы отразить направленную лично на него атаку. Но с теплым и удобным эфесом в руке было как-то уютнее и спокойнее. Владивою даже удалось задремать чуток, несмотря на разнообразные шорохи, вскрики и вопли ночной степи…
А утром, проснувшись, он обнаружил, что не добрался до искомого родника всего несколько десятков шагов. Оттого и не давало ему зверье спокойно спать, что чувствовало запах чужого, тревожилось и пробиралось к водопою окольными путями.
Превращенный за ночь копытами рогатых обитателей степи в одно сплошное жидкое месиво, родник представлял собой жалкое зрелище для человека, привыкшего к озерам, рекам и колодцам. И Владивою довелось хорошенько потрудиться, прежде чем он при помощи кинжала, ножен от меча и голых рук сумел выкопать вокруг почти незаметного ключа достаточную яму для сбора и отстаивания воды.
Пока повеселевший родник заполнял приготовленный для него колодезь, рыцарь уселся на сухом и приступил к трапезе. Теперь, когда у него была вода, все остальное могло подождать. И бывший князь вдруг почувствовал странное освобождение. Будто с его спины свалилась привычная уже тяжесть, с которой свыкся настолько, что и не замечал вовсе, но без нее стало легче двигаться и дышать. Впервые за много-много лет он остался совершенно один. Никто не бежал за очередным распоряжением. И никто не стоял за спиной в то время, когда он неспешно жевал свой кусок хлеба. Он мог прямо здесь прикорнуть на боку, мог изгваздаться в грязи по самые уши, мог кричать и визжать, мог… Да все, что взбредет в голову, мог – и никому, ни одной живой душе не будет дела до его сумасшествия, горя или неожиданной веселости. Размышления над этим символом новой, совершенно иной жизни настолько увлекли Владивоя, что он и в самом деле немного вздремнул. А когда проснулся, увидел невдалеке от себя толстого зайца. Не заметив спящего с подветренной стороны человека, длинноухий неспешными прыжками двигался куда-то по своим заячьим делам, еще не ведая, что путь его закончился, потому что стрелять из лука воевода умел лучше иного зверолова-охотника…
Обжаривая на огне истекающую соком тушку, Владивой в очередной раз подумал, что все не так уж и плохо складывается. И возможно, вся его прежняя власть не стоит вот такой, привольной жизни. Ведь не зря в Кара-Кермен убегали не только преступники, но и вполне достойные, зажиточные люди. Бросая дела, семьи, имущество. Чем-то манила их к себе степь. Так может, именно этим, опьяняющим воздухом свободы?!
Владивой решил, что если в течение пяти дней не встретит человеческого селения, то выберет себе место поуютнее и обустроит для жилья. Лето только началось и до осенней распутицы, а тем более – зимних стуж у него оставалось достаточно времени, чтоб подготовиться к любым превратностям судьбы. А обжившись, можно будет продолжить поиски людей, если к этому времени у него еще останется желание кого-то видеть и общаться.
Чувство сродни этому несколько лет назад уже однажды посещало Владивоя, когда он пообещал умирающему брату не оставить без опеки его семью. Глупо и самонадеянно… Тогда Ждислав, пуская кровавые пузыри, желая всем добра, заставил присягнуть в этом и его, и свою жену. В таком браке не было ничего необычного, но Владивой тогда еще ничего не знал о любви, а к семейному союзу относился как к торговой сделке. Мол, я соглашаюсь исполнять ряд обязанностей, а меня за это сделают бароном, о чем молодой сотник Дубровской дружины мечтал постоянно. Но поскольку эту должность, как и место в кровати хохотушки Катаржины, занимал его старший брат Ждислав, то честолюбивый рыцарь муштровал своих подчиненных, гонялся за ватагами разбойников и не забивал себе голову разными глупыми мыслями о том, что он был бы лучшим воеводой, чем Ждислав. Но однажды судьба в виде случайной харцызской стрелы, как обычно, решила все за всех сразу. И два человека, неожиданно для себя самих, оказались под одной крышей и одним одеялом, связанные лишь посмертной волей мужа и брата, а также утешительной поговоркой: «стерпится – слюбится».
Несмотря на свои тридцать с лишним лет, Катаржина оставалась довольно привлекательной толстушкой добродушно-смешливого нрава, с постоянными искорками веселья в зеленых глазах, роскошными рыжеватого оттенка волосами, обожающей цветы и застолье. Она затевала непрерывные празднования по любому мало-мальски приличному поводу, засыпая при этом терем цветами и умудряясь довести до обморока поваров и всю кухонную прислугу. А в результате плещущего через край веселья в Дуброве количество скоморохов и иных балаганных артистов иногда превышало записанных в дружину воинов.
В то время как сам Владивой предпочитал коня, тишину и приволье. И если не было необходимости скакать куда-то сломя голову, молодой барон занимался клеймлением скота, заготовкой фуража, ловлей рыбы или проведением совершенно необходимых и бесконечных ремонтных работ. Не собственноручно, конечно, но под личным руководством. А любые звуки, издаваемые работничьим инструментом, были ему гораздо милее мелодий, извлекаемых из дудок, бубнов и прочих скрипок. Он искренне считал, что для хмельной потехи в году отведено четыре тридневных праздника, когда можно и повеселиться всласть и о незавершенных делах не печалиться. И еще… В отличие от своего сухопарого брата, кряжистый Владивой терпеть не мог толстушек. С юности предпочитая поспевшей сдобе стройные и гибкие тела.
Поэтому, если днем баронесса и барон довольно удачно сочетались, совершенно не мешая друг другу заниматься любимым делом, то уже через несколько месяцев, после каждой ночи, проведенной в общей кровати, чувство отчужденности только обострялось, превратившись через полгода в совершенно непреодолимое ущелье, разорвавшее их уютный мирок на две части с зазубренными и острыми краями. Словно оба супруга надели на свои сердца и души плотную тяжелую броню, защищавшую их от неизбежных ранений и иных человеческих слабостей, как-то незаметно перестав радоваться хорошей погоде, пению птиц и даже любимому делу. Все вокруг сделалось серым и пресным, как сваренная без соли и совершенно остывшая каша, которой при необходимости можно набить живот, чтобы не умереть с голоду, но удовольствия от такой трапезы совершенно никакого.
