Антон Корнилов - Урожденный дворянин
Николай Степанович шел по улице, медленно и прямо, глядя себе под ноги. Люди обходили его, но он их не видел, как не чувствовал и жарящего сверху солнца. Что теперь делать? Как все исправить? Ему хотелось выть, кричать, орать так, чтобы его услышали как можно больше людей. Чтобы вняли этой невыносимости, мучающей его.
Он вдруг остановился, ударенный еще одной мыслью. Очень простой, казалось бы, мыслью.
Совершенное зло всегда больше, чем полагает тот, кто его совершает.
Переверзев снова двинулся по улице. Сунул в рот сигарету, но сразу забыл о ней. Ростислав Елисеев. Да, скорее всего, он не стоит за этим ограблением, погорячился с горя насчет него Николай Степанович. Не станет же такой большой человек размениваться на какого-то прапора, оказавшегося не в то время не в том месте. Но ведь с другой стороны: именно Елисеев в этом ограблении и виноват. Не пристал бы он к девочке – не встретился бы с Переверзевым. Не получил бы по башке. Не уволили бы Николая Степановича из органов, не пришлось бы ему бомбить по ночам. И, значит, в ту ночь находился бы Николай Степанович дома. И не случилось бы того, что случилось. Того, что невозможно теперь исправить. Да, совершенное зло всегда больше, чем полагает тот, кто его совершает.
И нередко – неизмеримо больше.
И сразу отставному прапорщику стало легче. Немного легче. Впереди замаячила конкретная цель, которую он, если очень захочет и постарается, сумеет хоть как-то, хоть чем-то уязвить. Если он пока не может достать тех двух подонков, то этот-то высокопоставленный сопляк на виду.
Дальше Николай Степанович размышлял лихорадочно.
Проскользнуть, прорваться через охрану, пырнуть припрятанным под одеждой ножом. Или шмальнуть из ствола, ствол-то достать не так трудно. Не до смерти, но чтобы на шкуре своей холеной почувствовал.
Нет, не то, совсем не то. Глупо, очень глупо, по-мальчишески глупо. Кто останется заботиться о Ленке и Тамарке? Да и главное – вряд ли поймет Елисеев, за что ему досталось, вряд ли осознает. А если и осознает, то – только он один, больше никто. Для всех остальных он останется прежним глянцевым юношей, перенесшим нападение какого-то психопата, которого из тюрьмы хрен кто и слушать будет.
Журналисты? Это, пожалуй, да. Они всегда с жаром хватаются за подобные сенсации. Но Николай Степанович только представил, как мальчики и девочки, привыкшие поверхностно и невнимательно сопереживать чужим трагедиям, будут выспрашивать у него подробности, а потом эти подробности старательно приукрашивать… и ему стало противно.
Вот если бы знать такого журналиста, который был бы способен искренне вникнуть в то, что произошло с Николаем Степановичем…
Стоп. Да есть же такой журналист! В памяти Переверзева тут же появился образ сухонького подвижного мужчины с лихой молодежной стрижкой, с неизменными рюкзаком через одно плечо и фотоаппаратом – через другое. Витька Гогин, одноклассник! Только, кажется, он уже оставил работу в прессе, причем довольно давно. Ну да ладно, Витьке Николай Степанович все расскажет, а тот посоветует, к кому обратиться, замолвит словечко… Витька – он человек пронырливый, знакомств у него во всех сферах полно. Да и вроде бы, после областной газеты он куда-то в городскую администрацию устроился. В общем, подскажет, с чего начать. И человек он понимающий, хороший, не отмахнется…
Переверзев резко свернул к автобусной остановке, припоминая адрес одноклассника. А, черт, ему же позвонить можно, уточнить! Отставной прапорщик вытащил телефон.
* * *Витька Гогин оказался дома. Он шумно обрадовался звонку одноклассника (Николай Степанович не стал по телефону объяснять цель своего визита) и пригласил немедленно заходить, прихватив по дороге бутылочку «чего-нибудь покрепче чая». На вопрос Переверзева, не будет ли против жена, Витька жизнерадостно ответил, что никакой жены у него вот уже второй год как нет.
Дверь Николаю Степановичу открыл бородатый толстяк, на шишкообразном багровом носу которого громоздились массивные очки в тяжелой роговой оправе. По округлым плечам толстяка рассыпались черные, с густой проседью, пряди длинных и явно давно не мытых волос. Футболка с надписью: «Хочешь меня, детка? Улыбнись!» была замызгана настолько, что с первого раза надпись прочитать было трудновато. Помимо футболки на толстяке красовались полосатые «семейные» трусы.
«А говорил, что один дома, – неприязненно подумал Переверзев, ступая в тесную и темную прихожую. – А тут тип какой-то ошивается…»
– Колян! – возрадовался толстяк звенящим и подпрыгивающим голосом Витьки Гогина. – Тебя прямо не узнать! Постарел, брат совсем…
– Гога? – изумился Переверзев. – Это тебя не узнать… Ты на кого похож стал? Это ж… надо же, как тебя расперло! А борода! Патлы!..
– Проходи, проходи! – отступал Витька, смешно переваливаясь на кривых волосатых ногах. – Давай на балкон сразу, а то у меня жарко. Где балкон, помнишь?
Где располагался балкон в квартире Гогина (или просто Гоги, как называли Витьку еще в школе), Николай Степанович, конечно, помнил. Вслед за хозяином он прошел через всю квартиру, мимоходом удивившись обилию дорогой техники на фоне обшарпанных стен и унылой мебели еще советского производства. Особенно странно смотрелась громадная плазменная панель, водруженная просто так, без ножки-подставки, на тумбочку с косо повисшими створками и прислоненная к стене. Чтобы панель не сползала, ее удерживали вколоченные в тумбочку пара гвоздей.
На балконе, полутемном от тени нависших над ним тополиных крон, было действительно прохладно. Гога, пыхтя, уселся на низкий стульчик, стоявший у столика, на котором располагался открытый ноутбук, и указал на такой же стульчик у противоположной стенки.
– Давай сначала бахнем за встречу, – распорядился хозяин, доставая из-под столика мутные фужеры для вина.
– Давай, – согласился Николай Степанович, с непрошедшим еще удивлением оглядывая так разительно изменившегося приятеля.
На крытом разнокалиберными кусками линолеума полу балкона рядом с бутылками и фужерами появилась коробка с несколькими ломтиками подсохшей пиццы. Они выпили по первой, сразу же по второй.
– Слушай, – отдышавшись, начал было Переверзев, – я к тебе не просто так…
– Пото-ом! – уверенно остановил его Гога. – Все разговоры только после третьей. Святая традиция, брат!
После третьей Витька заговорил сам:
– Как служба-то?
– Да уволили меня, – дернул плечом Николай Степанович, – я вот как раз с этого и хотел…
– А, – махнул рукой, жуя пиццу, Гога, – произвол начальства, служебные интриги, подковерные игры… Неинтересно, брат. Давай-ка, знаешь, что? Давай-ка еще…
– Куда ты так гонишь? – проворчал Переверзев. – Нас через полчаса ложкой с пола собирать можно будет.
– Да ладно! – беспечно усмехнулся Витька. – Помнишь, как мы на выпускном поспорили, что я пузырь засосу за пять минут, без закуски, без ничего? Ага! Так и получилось, что у всех был выпускной, а у меня не было. Ни хрена не помню. Только звери какие-то мелькали перед глазами… Олени, зайцы…
Губы отставного прапорщика сами собой растянулись в улыбке. Он даже удивился тому, что, оказывается, еще способен улыбнуться.
– Это потому что мы тебя под сцену актового зала засунули, – сказал он. – Где старые декорации к новогодним утренникам хранились.
– Сволочи! – хохотнул Гога. – Засунуть засунули, а достать забыли. Я утром сторожа до икоты напугал.
Выпив, он выдохнул, сощурился на солнечные проблески в тополиной кроне и сладко проговорил:
– Хорошо…
Переверзев неуверенно кивнул. Он впервые за последние дни ощутил себя не то, чтобы хорошо, а… нормально. И ему вдруг захотелось хотя бы пару часов еще не возвращаться в тот жуткий омут. Хотя бы пару часов представить, что все как всегда, и не случалось еще того… непоправимого. А там уж ухнуть в омут… потому что никуда от него не денешься.
– Так ты чем сейчас занимаешься? – крутя в руках фужер с водкой, спросил он Гогу.
– Угадай! – предложил тот.
Переверзев пожал плечами:
– Не знаю. В попы, что ли, подался?
Гога подергал себя за патлы.
– Мимо, – сказал он. И вдруг, настороженно оглянувшись по сторонам, очень серьезно спросил: – Ты слышал, на Улешах труп нашли?
Николай Степанович вздрогнул:
– Ты чего это? Что случилось-то?
– С трупом? Посуду он грел, паскуда, вот, что! – захохотал Гога. – Пей давай, не тормози.
Переверзев опрокинул в себя содержимое фужера.
* * *Через пару часов несколько осоловевший Витька Гогин, попирая ногами уже две опорожненных бутылки, увлеченно рассказывал:
– Чего я из газеты ушел? Понимаешь, когда я на журналиста учился, то думал, что меня ждет жизнь такая – кипучая, интересная. Расследования там, разоблачения, и все такое. Думал, это как у врачей или у вас, в полиции – реально людей спасать и негодяев наказывать. Влиять, понимаешь, на окружающую действительность, изменять ее! В лучшую, понимаешь, сторону!..
