Татьяна Сапрыкина - Гедамбола
«Чего не вижу – того и нет»
Я помылась и переоделась в чистое – нашла белье и платья в комоде с потрескавшейся росписью. Все это пахло не очень свежо, но вполне прилично сохранилось. Смазала лодыжку мазью, которая сама собой возникла на столике возле камина.
– Девочка, а девочка, – сказал расстроенный бабушкин голос, – где ты, родная?
Но я не ответила. Не знала, что сказать. Сидела тихо на полу у окна и ловила ртом пылинки. Потом я плотно перебинтовала ногу, так что теперь мне было почти не больно на нее наступать.
С наслаждением я одела второй ботинок. Так как я ничего кругом не узнавала, отец хотел показать мне замок и двор. Но для начала вывел меня на балкон. Перед тем мы с ним немножко неловко попетляли по комнате, как два слепых – боясь наткнуться друг на друга. Мы – это я, его голос и запах сена и навоза.
– Добро пожаловать домой, в Гедамболу, – сообщил он с гордостью. – В наше маленькое, но вполне счастливое королевство. – Иногда бывает немного ветрено, но в остальном, ничего, живем. Видишь, какие бабушка посадила розы. Вы их всегда вместе поливали. Вернее, она напоминала тебе, но ты все равно забывала, и тогда она поливала сама.
Королевский голос неуверенно кашлянул. Приподняв брови, я честно оглядела совершенно пустой каменный пол балкона, по которому вяло перекатывались засохшие листья. Может, мне уже перестать огорчать его? Ведь он так старается.
Мы стали обходить балкон вкруговую. Я шла на голос.
– Вот у леса, смотри, деревня, ну, вспоминаешь? И дальше вдоль реки – все тоже сплошь наши деревни. Работы там ух сколько! Иногда я к вечеру аж с ног валюсь, так что приходится ночевать в каком-нибудь сарае, с коровами. Но ничего, – отец весело рассмеялся, – я не жалуюсь. Даже наоборот! Как можно такое забыть, – проворчал он себе под нос с недоумением.
Я промолчала вместо того, чтобы ответить хоть что-то хотя бы из вежливости. Потому что просто не представляла, чего он от меня ждет? Мы потихоньку двигались дальше. Я чувствовала, что он очень разочарован, но ничего не могла поделать. Предположительно, я должна была увидеть рыночную площадь, лодки, стада коров, поля с капустой. Но видела я только мост через реку и все то же бескрайнее море зеленого леса, обрамленное горами, среди которых, будто камень в перстне, возвышалась самая высокая, скалистая.
– А эта гора? – спросила я наконец. – Что за ней?
– Что? – растерялся отец.
Я услышала, как зашуршала его одежа – быть может, он засунул руки в карманы или резко повернулся? Во что он вообще был одет?
– За нашим пролеском, дальше, совсем другой лес. Глухой, даже зверье не водится. Одни тени. Людям там нечего делать. Там живут ветры по-настоящему дикие, их даже Климентин боится! Знаешь, – голос вдруг повеселел, – почему меня называют Коровяком? Ну, угадай? Ты не помнишь? Тогда угадай!
– Ну, ты пахнешь, как коровяк? – нерешительно предположила я.
Отец рассмеялся.
– Точно. Я много родов принял. И все у коров. Все коровы тут – словно мои дети. Пойдем, покажу тебе замок.
Мы шли по замку, и повсюду встречался один только мрак. Пахло мышами и протухшим воском. Канделябры уныло посверкивали темными боками, двери повсюду были наглухо закрыты, ковры в коридорах щеголяли обшарпанными спинами в дырах. Окна были затянуты паутиной, зеркала ничего не отражали, даже меня. Хотя голос отца, за которым я следовала, утверждал, что вокруг сплошь уют и роскошь. Он все время с кем-то здоровался – по-дружески и сердечно. Вскоре я поняла, что он приветствует поваров, слуг или женщин, убирающихся в комнатах. И мне понравилось, как он с ними разговаривал – тепло и весело, хотя я никого и не видела.
Наконец мы спустились в главный зал.
– Вообще-то мы едим на кухне, ну, то есть, ты всегда это любила. Как там пахнет, и все такое. Особенно тебе нравилось смотреть, как бабушка стряпает. А я обычно ем где-нибудь в деревне, где застают дела. Мда, – вздохнул голос, как бы подитоживая, и на меня пахнуло свежим парным молоком, – это раньше здесь были парадные обеды, а сейчас так, иногда.
Что ж, решила я, кажется, это его не особенно огорчает.
В зале на стенах висели картины. Одна из них изображала пожилую женщину – сухопарую, с надменным взглядом, в высоком кружевном воротнике. Глаза смотрели пронзительно и безжалостно, точно ввинчиваясь в того, кто обратил на портрет внимание. Я даже поежилась. Скорее пройти мимо. На другом полотне был нарисован молодой человек с каштановыми волосами и розовыми щеками, довольно упитанный, но не грузный, а скорее плотный, сильный и здоровый. Про таких говорят «сочный, будто спелая груша». Он улыбался в бороду. Такой бы запросто мог жить в деревне и держать хорошее, послушное стадо.
– Это ты? – догадалась я.
Еще я решила, что так может выглядеть кто-то, к кому бы я точно захотела прижаться. Мне показалось, они с волком чем-то похожи.
– Я, молодой еще.
– Это все мои родственники?
– Эгм. Ну да. Только, честно говоря, ты раньше вообще-то не особенно любила их разглядывать.
Голос прозвучал немного смущенно. И я подумала, что иногда не видеть говорящего очень полезно – потому что интонация передает все, что нужно. Обостряется восприятие. Ты не отвлекаешься на детали, типа ленточек на шляпе, узорчатой пряжки на ремне, длинных ресниц или какого-нибудь особенно привлекательного изгиба губ.
– Знаешь, если ты не против, я все-таки хочу, чтобы меня звали Герогха.
В ответ отец промолчал. Но это было многозначное молчание. В воздухе повисло неодобрение. Он уже успел рассказать мне, какая это проблема для королевства – волки. Как стаи нападают на деревни, режут овец и коров, потому что всю дичь, кроликов и прочую мелочь в окрестных лесах сами же повывели.
– Выходит, теперь волк тебе нравится больше, чем родня…
И тут я, кажется, задала не самый приятный для него вопрос.
– А где моя мама?
«Будто с ветром обручилась»
Мы вышли во двор.
– Вот здесь у нас конюшни, помнишь, как мы вдвоем верхом ездили? Нет? Ну, ладно.
Потом за ворота. Перешли через мост – неширокий, но основательный, с коваными, узорчатыми перилами. У края леса стояла чуть покосившаяся беседка – она была старой, дерево темное, по стенам вился бурый, пожухлый плющ.
– Ты слышала эту историю тысячу раз, – вздохнул голос. – Но я, конечно, могу и еще рассказать… Что ж… Мне нетрудно… Хотя не люблю этого.
На самом деле ему было трудно, я чувствовала.
– Печально, да.
Отец откашлялся, будто бы собирался держать речь на важном собрании.
– Мы были тут с твоей мамой, когда тебе едва исполнилось шесть. Стояли, разговаривали. Говорили о тебе, о нашем житье-бытье. Нам не часто удавалось запросто поболтать вдвоем, не на людях. Мы оба каждый день были заняты. Вот кажется Гедамбола – королевство маленькое, а хлопот полно, как так? То у одного крыша прохудилась, то у другого корова не телится. Сейчас я сильно жалею, что мы не были вместе почаще, каждый вечер ложусь спать и представляю, что бы рассказал твоей маме – как прошел день, то да се… Н теперь-то уже ничего не поделаешь. Надо как-то жить дальше.
Я провела ладонью по скамейке. Дерево было шершавым и теплым. Мне нравилось, что он говорит о своем королевстве, будто все оно – его единственный большой, хлопотный дом, а замок – так, прихожая.
– И что потом?
– А?
– Ну, вы стояли здесь, в этом месте. Говорили.
– Поднялся ветер, но не наш, не Климентин. Наш хоть и холодный, но ничего плохого не сделает. Иногда может ребятню шугануть, если их баловство опасным покажется, а так он безобидный. Знаешь, если надо, и в повозку впряжется, и лодку может помочь с камней столкнуть, когда застрянет. Это кажется только, что вредный, капризный, а так, нет, он свой. Наш, домашний. Тот ветер был другим – и холодным, и горячим сразу, может, их было два или больше, спутанных в клубок, сцепившихся. Вот сейчас слышишь, как задувает? Может, это какая парочка шальная из чащи выбралась, дуркуют. Тут вообще ветры гуляют в каждой щели. У нас говорят: «Родился закутанным в плащ» – это значит, тебя судьба убережет от всяких порывов, ураганов, ну, типа такого, чего не ждешь. Что дует. А Климентин, он что? Подумаешь, дует. Дует, да не сдувает – вот что важно.
– Но тут очень тихо, – честно призналась я. – Разве что чуть листья колышутся.
– Мда, дела… Это ве так странно. В общем, налетел ветер, раз, и ее нет.
– Кого нет? Мамы?
– Да.
– Совсем как со мной. Налетел ветер, и я с задранным подолом – фьють – уже в воздухе, – я невесело хихикнула, вспоминая свой ужасный полет над лесом.
– Нет, нет. Климентин – мой ветер, наш, семейный, значит, и твой тоже. Он сам по себе такой холодный, но к этому все уже давно привыкли. А ее просто сдуло. Как будто выдуло из королевства, унесло куда-то.
